XIII. Молодость Василия Великого и Григория Богослова Василий Великий и Григорий Богослов были одновременно призваны на великое служение Церкви. С самых юных лет таинственно соединили их судьбы Божий - потому имена их нераздельны и в истории.Оба родились в Каппадокии. Оба

I. Краткая характеристика св. Григория Нисского, как богослова–догматиста. Место св. Григория в ряду его знаменитых современников. Стремление его ввести в христианское богословие философский элемент; границы этого стремления и причины его. Достоинства и недостатки

30 января Трех Святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого Тропарь, гл. 4 Яко Апостолов единонравнии и вселенныя учителие, Владыку всех молите, мир вселенней даровати и душам нашим велию милость.Кондак, гл. 2 Священныя и Благовещанныя

Мне предстоит нелегкая задача представить перед вами в немногих словах основное содержание моей монографии о святителе Григории Богослове (Жизнь и учение свт. Григория Богослова. М., 1998.). Сразу оговорюсь, что, в отличие от самой книги, мое сегодняшнее изложение отнюдь не будет исчерпывающим. Я лишь заострю внимание на некоторых темах, подробно рассмотренных в монографии.
Прежде чем говорить о содержании книги, скажу несколько слов о причинах, побудивших меня к ее написанию.
Во-первых, причиной написания книги была моя глубокая любовь к святителю Григорию как человеку и богослову. Эта любовь зародилась у меня в юности, когда я впервые познакомился с его Словами и стихотворениями в русском переводе. Мне хотелось написать живую книгу о Григории: не его житие, не сухой научный анализ его богословских взглядов, но его биографию как человека и мыслителя на основе его собственных сочинений. Я не считал нужным сглаживать те противоречия его жизни и личности, которые, может быть, не вписываются в рамки житийного канона. Я не считал необходимым говорить о Григории особым возвышенным "православным" языком, несмотря на мое глубочайшее и благоговейное почтение к этому великому Отцу Церкви. Сам Григорий писал о себе откровенно и прямо: так стремился писать о нем и я, используя его собственные сочинения в качестве основного источника.
Во-вторых, многолетнее изучение восточно-христианской богословской традиции убедило меня в том, что Григорий занимает в ней абсолютно центральное и неоспоримое место: без основательного знания его наследия невозможно по-настоящему понять эту традицию. Мне представлялось в связи с этим чрезвычайно важным систематизировать взгляды Григория на различные аспекты христианской и общественной жизни, дать анализ его богословия и мистики.
В-третьих, на русском языке не существует монографии о святом Григории, которая давала бы достаточно полное представление о его личности и письменном наследии. В современной западной науке такие монографии существуют, однако, как мне представляется, значение Григория как мыслителя, богослова, философа и мистика еще по настоящему не оценено. В XX веке восточно-христианское богословие было заново открыто Западом, однако интерес сосредотачивался вокруг нескольких имен - главным образом, вокруг Оригена, святителя Григория Нисского и автора Ареопагитского корпуса. В настоящее время объектом особенного внимания становится преподобный Максим Исповедник. Что же касается святителя Григория Богослова, то, хотя его роль в истории христианского богословия никем не оспаривается, ему уделяется несравненно меньше внимания, чем он заслуживает.
В-четвертых, изучая сочинения Григория, я встретил в них немало неожиданных и ярких мыслей, обнаружив в Григории необычную широту взглядов. Эта широта характеризует многих великих Отцов Церкви, но ее очень не хватает некоторым сегодняшним православным христианам, которые уверены в несовместимости православия с ученостью, творчеством, искусством, которые выступают против открытого и творческого отношения к жизни. По моему глубокому убеждению, в православии никому не должно быть душно: в нем должно найтись место и для ученого, и для поэта, и для художника. Православие не должно превращаться в "охранительную" религию, отгородившуюся толстыми стенами от мира: напротив, необходима тесная, живая и творческая связь между Церковью и миром. Именно так смотрел на вещи святой Григорий, в котором безусловная преданность православной вере и личная святость сочетались с открытостью ко всему лучшему, что накоплено человечеством вне христианства.
В книге пять глав, каждая из которых, в свою очередь, состоит из нескольких разделов. В Главе I дается подробное жизнеописание святителя. Глава II посвящена различным аспектам жизни человека в Церкви и обществе: речь в ней идет об отношении святого Григория к учености и философии, к браку, девству и монашеству, к священству и епископству, к церковным праздникам и таинствам. Отдельно рассмотрены наиболее характерные для святого Григория социальные темы. В Главе III рассматривается догматическое богословие святителя Григория; детальному исследованию подвергнуты учение святого Григория о богословии, о Боге, о божественных именах, о Святой Троице, о Христе, о Святом Духе, о творении, о человеке, о грехопадении и искуплении. IV Глава монографии посвящена мистическому богословию святителя: рассматриваются темы божественного света, молитвы, боговидения и обожения. Глава V посвящена литературным портретам, созданным святым Григорием: подробно анализируются похвальные, надгробные и обличительные слова святителя.

Говоря о жизни святого Григория в Главе I, я пользуюсь в качестве первоисточника автобиографическими сочинениями святителя. Среди его автобиографических произведений основное место занимает книга под общим названием "О себе". Она содержит девяносто девять стихотворных произведений, в том числе монументальную поэму "О своей жизни". Кроме того, автобиографическими являются некоторые Слова Григория - как те, что посвящены отдельным событиям его собственной жизни (иерейской хиротонии, удалению в пустыню, удалению с епископского престола), так и те, что посвящены его ближайшим родственникам и друзьям (отцу, брату Кесарию, сестре Горгонии, Василию Великому). Обширная переписка Григория тоже проливает свет на некоторые детали его биографии.
Приведу краткую биографию святого Григория. Он родился между 326 и 330 годом в Арианзе, в фамильном имении своего отца, который был епископом каппадокийского города Назианз. Григорий получил прекрасное по тем временам классическое образование: он учился сначала в Назианзе, затем в Кесарии Каппадокийской, Кесарии Палестинской, Александрии и, наконец, в Афинах, где его соучеником был Василий Великий, с которым его связывали узы дружбы. В 361 или 362 году Григорий вопреки своему желанию был рукоположен в сан священника и в течение около 10 лет помогал своему отцу в Назианзе. В 372 году, опять же, вопреки своей воле, Григорий был рукоположен Василием Великим в сан епископа Сасимского, однако своей епархией не управлял, продолжая оставаться в Назианзе и занимаясь пастырской, проповеднической и литературной деятельностью. В 379 году он получает приглашение возглавить православную общину Константинополя и в 380 году торжественно утверждается на престоле архиепископа Константинопольского императором Феодосием. Однако уже на следующий год Второй Вселенский Собор смещает Григория с архиепископского престола. Последние годы жизни Григорий проводит в своем фамильном имении в Арианзе, где и умирает около 390 года.
В жизни святителя Григория я выделяю несколько важных моментов. Прежде всего я подробно останавливаюсь на его дружбе с Василием Великим, которая наложила отпечаток на всю его жизнь. Григорий познакомился с Василием еще в Кесарии Каппадокийской, однако по-настоящему сблизился с ним в Афинах. Страницы, которые Григорий посвятил своей дружбе с Василием, являются одним из самых ярких во всей патристической литературе описаний дружбы:
Мы стали друг для друга все - друзья, сотрапезники, родные... Равные надежды руководили нами в деле самом завидном - в учебе; впрочем, зависть была далека от нас, ревность же делала еще более усердными. Оба мы боролись не за то, чтобы кому-либо из нас самому стать первым, но за то, чтобы уступить первенство другу, ибо каждый из нас славу друга считал своей собственной. Казалось, одна душа в обоих носит два тела... Одно занятие было у нас обоих - добродетель и жизнь для будущих надежд... Мы были друг для друга и правилом и отвесом, с помощью которых распознается, что прямо, а что - нет ...
Кажется, что по-человечески Григорий был больше привязан к Василию, чем Василий к нему. Отношения между Василием и Григорием строились на основе взаимной преданности друг другу и равенства в правах; тем не менее Григорий всегда воспринимал Василия как старшего и главного. Это был тот случай, когда дружба в каком-то смысле перерастала в ученичество: "Мое дело - следовать за ним, словно тень за телом", - говорил Григорий. Он искренне считал Василия "в жизни, слове и нравственности превосходящим всех", кого он когда-либо знал.
Дружба между Григорием и Василием подверглась тяжелым испытаниям. Григорий, как кажется, до конца своих дней не мог простить Василию тот факт, что Василий вопреки его воле рукоположил его во епископа, поставив церковные интересы выше уз дружбы. Неоднократно Григорий письменно и устно упрекал Василия за это; в течение какого-то времени они даже практически перестали общаться друг с другом. Тем не менее после смерти Василия Григорий написал в память его "Надгробное слово" - одно из лучших произведений подобного рода во всей византийской литературе. В этом Слове Василий предстает перед нами не только как великий епископ Церкви, богослов и учитель, подвижник и мыслитель, но и как человек, еще в земной жизни достигший обожения. Личные обиды как бы отступают на второй план, и Григорий создает образ истинного пастыря, отдавшего жизнь служению Церкви и поднявшегося до вершин святости.
Еще один важный момент в жизни святителя Григория - его борьба за "никейскую веру" и его конфликт с Отцами Второго Вселенского Собора. Молодость святителя совпала по времени с почти повсеместным распространением арианства на православном Востоке. Вместе с Василием Великим и Григорием Нисским Григорий Богослов принял непосредственное участие в борьбе за восстановление никейского исповедания и горячо отстаивал догмат о Божестве Сына, который был торжественно подтвержден Вторым Вселенским Собором. В отличие от Василия Великого, который по тактическим соображением избегал говорить о Святом Духе как Боге, дабы не оттолкнуть от себя так называемых "подобосущников" (тех, кто в Символе веры вместо термина "единосущный" употребляли термин "подобосущный"), Григорий в своих сочинениях открыто говорил о Божестве Святого Духа.
Возможно, именно вопрос о Божестве Святого Духа стал причиной конфликта между Григорием и Отцами Второго Вселенского Собора, многие из которых принадлежали к числу "подобосущников". По крайней мере, сам Григорий считал причиной своего низложения на этом Соборе именно догматические расхождения между ним и членами Собора по вопросу о Божестве Святого Духа. Григорий полагал, что на Соборе догмат о Божестве Святого Духа не прозвучал достаточно четко. На Соборе слова из Никейского Символа "И в Духа Святого" были существенно расширены: "И в Духа Святого, Господа Животворящего, от Отца исходящего, со Отцом и Сыном споклоняемого и сславимого, вещавшего через пророков". Однако в этих словах нет ни прямого утверждения о Божестве Святого Духа, ни утверждения о "единосущии" Духа Сыну и Отцу.
Отцам Второго Вселенского Собора Григорий дал нелестную характеристику в своих стихотворениях:

Мне представляются весьма существенными те уроки, которые можно извлечь из этого конфликта. Прежде всего он показывает, что история Церкви не является только историей свершений, побед и подвигов. В ней человеческое переплетено с божественным, греховное и страстное с благородным и великим. Но Церковь смотрит на свою историю не так, как на эту историю смотрят светские сторонние наблюдатели. Не случайно все участники этой драмы причислены Церковью к лику святых - не только Григорий Богослов, но и Отцы II Вселенского Собора.
В благодарной памяти Церкви остаются не человеческие немощи тех или иных богословов и церковных деятелей, но то великое, что им удалось сделать для нее. Именно поэтому Церковь нередко канонизирует лиц, которые при жизни оказывались во враждебном противостоянии друг другу - Григория Богослова и Отцов II Вселенского Собора, Иоанна Златоуста и Епифания Кипрского, Кирилла Александрийского и блаженного Феодорита (список может быть продолжен). Обращаясь к истории Церкви, мы не должны закрывать глаза на то, что действующие лица этой истории были людьми со своими слабостями и немощами, не должны упрощать чрезвычайно сложную и неоднозначную картину богословских споров эпохи Вселенских Соборов. Но необходимо помнить, что, несмотря на эти человеческие немощи, в Церкви никогда не ослабевало присутствие Духа Святого и что именно Дух вел и продолжает вести Церковь. История Церкви в конечном итоге творится не усилиями людей, но совместным творчеством человека и Бога - творчеством, при котором все второстепенное и наносное отступает на второй план.

Анализу литературного наследия святителя Григория посвящены главы II-V моей книги. В Главе II я прежде всего рассматриваю его взгляды на ученость и философию. Григорий был одним из самых образованных людей своего времени. В молодости он увлекался трудами Оригена, от которого унаследовал уважительное отношение к античной учености. Впрочем, такое отношение было характерно и для его семьи, и для того круга, в котором он всю жизнь вращался. Его ближайшие друзья, Василий Великий и Григорий Нисский, оба внесли значительный вклад в пропаганду античной учености на христианской почве. Великие Каппадокийцы сознавали, что живут в то время, когда все научное и интеллектуальное богатство, унаследованное от античной культуры, должно быть поставлено на службу христианству. Подчеркивая превосходство христианства над эллинизмом и настаивая на неспособности античной культуры удовлетворить всем исканиям человеческого разума и сердца, они, тем не менее, считали необходимым для христианства полностью ассимилировать все лучшее, что было накоплено человеческой цивилизацией вне христианства.
По мнению Григория Богослова, язычество и идолопоклонство должны быть отвергнуты, потому что это для человечества - пройденный этап. Однако все то, что может послужить духовному возрастанию человека, должно быть с благодарностью воспринято христианином из языческой учености. Григорий резко критиковал тех своих современников, которые считали ученость ненужной для христиан. Григорий полагает, что обскурантизм, необразованность, невежество, нежелание и неспособность впитать в себя все многообразие культурного достояния человечества несовместимы с христианством. Ему глубоко чуждо такое восприятие хри-стианства, при котором оно мыслится как некая полукатакомбная секта, враждебно настроенная ко всему окружающему миру. Напротив, христианство должно быть открытым по отношению ко всему лучшему из накопленного в истории; оно должно быть достаточно всеобъемлющим, чтобы вместить в себя достижения человеческого разума.
В соответствии с этими представлениями Григорий выдвигал идею о том, что языческая культура и эллинская мудрость не принадлежит язычникам: будучи языческой по происхождению, она теперь принадлежит христианству, так как оно оказалось способным творчески воспринять и усвоить ее. Григорий гневно обличал Юлиана Отступника за то, что тот хотел лишить христиан возможности получать хорошее светское образование, отсутствие которого и должно было, по мысли Юлиана, превратить христианство в маргинальную секту, состоящую из малограмотных и малокультурных людей. Такое отношение воспринималось Григорием как нарушение законного права всякого человека на образование. Не только античная словесность, но и вся мировая цивилизация является достоянием христианской Церкви, считает Григорий Богослов.
Все эти мысли характеризуют широту и открытость Григория. Идеалом Григория был человек разума - христианин высокой интеллектуальной культуры, энциклопедической образованности, отличающийся обширными познаниями в разных областях и открытым взглядом на мир. Способность разумного мышления (логос) роднит человека с Божественным Словом (Логосом). В стихотворениях Григория немало строк посвящено восхвалению разума и учености. "Светильником всей своей жизни признавай разум (логос)", - говорит он. "Ничего не считай лучше учености", - пишет он в другом месте.
Однако Григорий любил подчеркивать, что образованность не является самоцелью: она нужна для того, чтобы привести человека к богопознанию и послужить его возрастанию в вере. О себе Григорий говорит, что свою ученость он полностью принес в жертву христианству:

Чрезвычайно интересны взгляды Григория на брак, девство и монашество. Время его жизни совпало с формированием монашества в Каппадокии, где его распространение связано прежде всего с именем Евстафия Севастийского, который на протяжении многих лет, вплоть до 373 года, был другом и наставником Василия Великого. Последний разделял многие идеи Евстафия. Однако ему был глубоко чужд тот крайний индивидуализм, который характеризовал общины аскетов, руководимые Евстафием и осужденные Гангрским Собором. Напротив, он всячески подчеркивал "церковный" характер монашеского движения. Он стремился к тому, чтобы формирующееся монашество не оказалось в оппозиции к Церкви, не превратилось в некую секту аскетов-ригористов, но чтобы оно стало интегральной частью церковного организма. "Правила" Василия были адресованы всем аскетически настроенным христианам; лишь впоследствии, когда монашество окончательно сформировалось как институт, они стали восприниматься как специфически монашеские правила и легли в основу всех монастырских уставов православного Востока. Во многом благодаря Правилам Василия монашеское движение ни в его время, ни впоследствии не противопоставило себя Церкви, но осталось внутри нее. Заслугой Василия следует считать и то, что идеал монашеской жизни проник в широкие слои византийского общества и способствовал формированию так называемого "монашества в миру": многие миряне вдохновлялись аскетическими нормами монашества и заимствовали отдельные элементы монашеской духовности в свою собственную практику.
Каково место Григория Богослова в истории раннего каппадокийского монашества? В строгом смысле слова он вообще не был монахом, так как не являлся членом какой-либо конкретной общины каппадокийских аскетов, хотя и проводил некоторое время в подобных общинах. Григорий понимал монашество не как принадлежность к определенному церковному институту, а прежде всего как внутреннюю устремленность к Богу, постоянное пребывание в молитве, стремление к уединенной и безмолвной жизни. Монашество для Григория - это также возможность посвящать время размышлениям о Боге, о смысле человеческой жизни, возможность вести жизнь безмятежную и лишенную забот, уходить в горы или совершать прогулки вдоль берега моря. Кроме того - и, может быть, прежде всего остального - это возможность беспрепятственно заниматься учеными трудами - читать Писание, книги Отцов Церкви, античных философов, поэтов и историков, писать богословские, нравственные и автобиографические трактаты, проповеди, стихи и письма. В этом смысле Григорий, так же как блаженный Иероним на Западе, может быть назван родоначальником ученого монашества .

Весьма значительным является вклад святителя Григория в развитие церковного учения о священстве. Он был первым восточно-христианским автором, написавшим специальный трактат о священстве: до него эта тема затрагивалась церковными писателями лишь эпизодически. Трактат Григория, написанный на заре его церковной карьеры, сразу после иерейской хиротонии, оказал прямое влияние на многие позднейшие сочинения на ту же тему, такие как "Шесть слов о священстве" Иоанна Златоуста (IV в.), "Пастырское правило" Григория Двоеслова (VI в.), Слово "К пастырю" Иоанна Лествичника (VII в.). В Православной Церкви трактат Григория и по сей день остается настольной книгой служителей Церкви; его изучают будущие священники в духовных семинариях.
Священство, по Григорию, это прежде всего пастырство, забота об овцах, руководство стадом: Григорий пользуется образом, традиционным для библейского богословия. Труд священника сравнивается также с работой художника, который должен опасаться того, чтобы стать "плохим живописцем прекрасной добродетели", или - что еще хуже - плохой моделью для других живописцев. Наконец, священство сравнивается с врачебным искусством; если последнее направлено на материальное и временное, то первое заботится о душе, которая по происхождению нематериальна и божественна.
Григорий прекрасно понимал, что далеко не все священники и епископы его времени соответствовали высоте своего сана. Контраст между представлением Григория о священстве и теми священнослужителями, которых ему приходилось встречать в жизни, был разителен. Разочарование клириками своего времени возрастало у Григория с годами - по мере того, как он узнавал все большее число своих собратьев.
Критика Григория касалась прежде всего нравственного состояния современного ему епископата и клира. Он жалуется на то, что епископы захватывали власть силой, что своими пороками и своей богословской беспринципностью они подавали отрицательный пример мирянам, что их строгость или снисходительность по отношению к народу диктовалась лишь меркантильными соображениями, а не соображениями пастырской пользы. Кроме того, Григорий возмущается тем, с какой легкостью епископы его времени меняли одну богословскую ориентацию на другую, переходили из православия в арианство и обратно. В эпоху догматических споров (IV-VIII вв.) тяжелейшей болезнью Церкви была постоянная миграция большого числа представителей епископата и клира из одной богословской партии в другую - чаще всего в прямой зависимости от того, какую партию в данный момент поддерживали гражданские власти (император). Некоторые епископы меняли свою богословскую ориентацию по нескольку раз, под давлением светских властей подписывая еретические символы веры. Григорий возмущается вмешательством гражданских властей в церковные дела; впрочем, он гораздо больше обеспокоен и опечален нетвердостью архиереев, которые становятся марионетками в руках людей, далеких от Церкви.
Не сан делает человека святым, повторяет Григорий, не иерархическая степень, не место у престола, но добродетельная жизнь. Григорию представляется несправедливым то, что временщики оказываются у кормила церковного корабля, тогда как люди, отличающиеся святостью жизни, остаются в тени. О епископате и клире своего времени Григорий говорит как о "мастерской всех пороков", где зло председательствует и где те, которые должны быть "учителями добра", учат людей пороку. Григория возмущает рукоположение в священный сан лиц, не прошедших должную подготовку, не научившихся аскетическому образу жизни и остающихся светскими по духу и поведению: тот, кто еще вчера забавлялся мимами и бегал по театрам, был страстным поклонником конного спорта и на скачках подбрасывал вверх землю, кто кружился среди женоподобных танцоров и напивался до потери чувств, сегодня становится председателем церковного народа, молитвенником за людей и учителем благочестия. "Вчера Симон-маг, сегодня Симон Петр. Не верю такой внезапной перемене! Не верю львам в овечьей шкуре!" - восклицает Григорий.
Взгляд Григория на священнослужителей своего времени весьма пессимистичен. Может даже показаться, что он сгущает краски, что он слишком субъективен в оценках. Свергнутый с константинопольского престола собратьями-епископами, Григорий был на них сильно обижен: в этом, несомненно, одна из причин его обличений в их адрес. Однако неверно было бы сводить весь пафос Григория к личным обидам. В том, что произошло с ним самим, он видел не столько свою личную трагедию, сколько отражение общей кризисной ситуации, складывавшейся в Восточной Церкви конца IV века. На его глазах происходило постепенное порабощение Церкви миром, массовое обмирщение епископата и клира. Образ епископа как пастыря, духовного наставника и старца, обладающего, в силу своих высоких духовных качеств, непререкаемым авторитетом в глазах паствы, постепенно сменялся образом епископа как государственного сановника, участвующего в светских церемониях, послушно следующего указаниям гражданских властей не только в церковно-административных, но также и в догматических вопросах. Грань между Церковью и миром, между "царством духа" и "царством кесаря" постепенно стиралась: так, во всяком случае, считал Григорий.
Обличения Григория в адрес недостойных клириков звучат как пророческое предупреждение всем будущим поколениям священнослужителей. В XI веке с подобными обличениями к епископам и священникам своего времени обращался Симеон Новый Богослов, явно находившийся под влиянием Григория. До тех пор, пока в Церкви остаются архипастыри и пастыри, недостойные своего призвания, позорящие высокий сан, слово Григория сохраняет свою актуальность.

Чрезвычайно интересными представляются мне мысли святого Григория Богослова относительно единства Церкви и церковных разделений. То, что он говорит в своем 21-м Слове, посвященном памяти святителя Афанасия Александрийского, не утратило актуальности и по сей день:
...Как от почерпнутой воды отделяется не только то, что отделилось от руки, ее почерпнувшей, но и то, что вытекает сквозь пальцы из остающегося в руке, так и от нас отделяются не только нечестивые, но и самые благочестивые, причем не только из-за догматов незначительных, которыми можно и пренебречь... но даже из-за выражений, имеющих один и тот же смысл... Суетный спор о звуках приняли за различие в вере!
В цитированном тексте Григорий выдвигает несколько весьма важных тезисов. Во-первых, он подчеркивает, что разница в догматической терминологии не всегда означает разногласие в понимании самих догматов, и далеко не все догматические споры, возникающие между Церквами, являются следствием различия в вере; многие из них - всего лишь "суетные споры о звуках". История Церкви знает много случаев, когда исповедание веры одной Поместной Церкви, переведенное на другой язык или понятое в контексте иной богословской традиции, воспринималось как еретическое и отвергалось другой Церковью. На этой почве возникали расколы, прекращалось евхаристическое общение между Церквами, их главы предавали друг друга анафеме. Потом проходило время, и люди понимали, что говорили на разных языках, но исповедовали одну веру: тогда церковное общение восстанавливалось. Впрочем, расколоть Церкви оказывалось гораздо легче, чем потом воссоединить их. Многие разделения, возникшие в эпоху Вселенских Соборов и позднее, остаются неуврачеванными до сего дня.
Не менее важен другой тезис Григория: существуют "незначительные" догматы, по поводу которых допустимы разногласия. Это те догматы, которыми, по его мнению, можно "пренебречь" ради церковного единства.
Третий тезис Григория, содержащийся в цитированном тексте: от Церкви нередко отсекаются не только "нечестивые" (еретики), но и те "самые благочестивые" христиане, которые или отвергли какую-то догматическую формулировку, заподозрив в ней ересь, или уклонились в неправильное понимание одного из "незначительных догматов". Эти люди, очевидно, остаются верными Церкви, хотя и оказываются вне общения с ней. Таким образом, не все христиане, отделившиеся от Церкви, непременно являются еретиками. Современный богослов, сравнивающий догматические традиции двух Церквей, некогда отделившихся одна от другой, нередко оказывается в ситуации, когда от него требуется определить, является ли то или иное учение ересью, несовместимой с общецерковным учением, или разногласием по поводу "незначительного догмата", допустимым в рамках единой церковной традиции, или вообще "спором о звуках", возникшим в результате недоразумения и непонимания.
Скольких церковных расколов Древняя Церковь могла бы избежать, если бы в ней было достаточно людей, которые, подобно Григорию, были способны возвыситься над терминологическими спорами и увидеть, что во многих случаях один и тот же догмат выражается в различных богословских традициях при помощи различных формулировок! Сколько церковных разделений можно и в наши дни уврачевать, если богословы сумеют, пользуясь методологией, разработанной Григорием, четко определить, чту есть ересь, чту - незначительное догматическое разногласие, а чту - лишь терминологический спор.

Время не позволит мне сколько-нибудь подробно остановиться на догматическом учении святителя Григория, анализу которого я посвятил третью - самую значительную по объему - главу своей книги. Скажу лишь, что Григорий является одним из творцов православного догматического богословия. Его имя стоит первым в списке источников, которыми пользовался преподобный Иоанн Дамаскин при написании "Точного изложения православной веры" - сочинения, до сих пор остающегося главным в восточной традиции систематическим разъяснением христианских догматов. Григорий Богослов, в отличие от Дамаскина, не был богословом-систематиком и не ставил перед собой задачу создания исчерпывающего руководства по догматике. Тем не менее в его Словах содержится столь богатый догматический материал, а его богословские формулировки столь отточены, что его творчество оставило неизгладимый отпечаток на всей последующей догматической традиции Православного Востока. Многие его изречения даже вошли в богослужение Православной Церкви.
Мне хотелось бы теперь сказать несколько слов о мистическом богословии святителя Григория. Мне представляется, что современная патристическая наука не уделяет достаточного внимания мистическому богословию святителя Григория. Говоря о Великих Каппадокийцах, обычно указывают на Григория Нисского как "мистика": что же касается Григория Богослова, то его рассматривают в лучшем случае как выдающегося догматиста и церковного ритора. Между тем, через весь корпус творений святителя Григория проходит несколько тем, являющихся абсолютно центральными в мистическом богословии Восточной Церкви. Это прежде всего темы божественного света и обожения.
Тема божественного света была лейтмотивом всего творчества Григория. По справедливым наблюдениям ученых, сама природа Божества в произведениях Григория чаще всего характеризуется термином "свет", причем "терминология света" остается одним из основных элементов богословского языка Григория в течение всей его литературной деятельности. Наиболее полно учение Григория о Боге как свете раскрыто в Слове 40-м, произнесенном на второй день праздника Крещения Господня, называемого также "днем светов". Григорий говорит здесь о свете Святой Троицы, который, с одной стороны, находится за пределами всего чувственного и умопостигаемого, с другой же - возглавляет всю иерархию светов от духовного до материального. Свет Святой Троицы абсолютно трансцендентен тварному бытию, вместе с тем он пронизывает собою весь тварный мир, так что все существующее есть различные уровни причастности этому свету:
Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу. Он - то же в духовном мире, что солнце - в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе.
Помимо Самого Бога, Который является верховным и первичным светом, есть еще "второй свет" - ангел; человек также является светом. Более того, вся история человечества, как она описана в Библии, является не чем иным, как непрестанным и разнообразным откровением божественного света. Идея божественного света лежит как в основе всего мировосприятия Григория, так и в основе его видения истории. Григория с полным правом можно назвать одним из создателей "богословия света" в христианской традиции. Тема божественного света получила свое дальнейшее развитие у последующих мистических писателей, таких как Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама. Богословы византийского исихазма ссылались на Григория Богослова как наиболее авторитетного автора, чьи произведения стали одним из первоисточников исихастской доктрины. Характерно, что, если тема божественного света стала после Григория Богослова центральной в восточной мистической традиции, то тема "божественной тьмы", столь характерная для Григория Нисского, осталась где-то на периферии мистического богословия Восточной Церкви. Византийская традиция вообще отдавала предпочтение Григорию Богослову перед Григорием Нисским не только в догматических вопросах, но и в вопросах мистики и духовной жизни.

Центральной идеей богословской и мистической системы Григория является идея обожения.
Учение об обожении человека воплотившимся Богом содержится уже у Иринея Лионского, по словам которого, Сын Божий "сделался тем, что и мы, дабы нас сделать тем, что и Он". Афанасию Александрийскому удалось выразить учение об обожении в еще более лаконичной форме, чем это делал Ириней: "(Слово) вочеловечилось, чтобы мы обожились".
Однако именно у Григория Богослова тема обожения становится центральной и именно после него она станет сердцевиной всей религиозной жизни христианского Востока и идеей, вокруг которой будут вращаться основные вопросы догматики, этики и мистики. Как отмечают ученые, "ни один христианский богослов до Григория не употреблял термин "обожение" (греч. теосис) столь часто и последовательно, как это делал он; и в терминологическом, и в концептуальном смысле он шел далеко впереди своих предшественников в постоянном обращении к теме обожения".
Формулы Иринея и Афанасия возникают в сочинениях Григория в разных модификациях: "Будучи Богом, Ты стал человеком, смешавшись со смертными; Богом был Ты от начала, человеком же стал впоследствии, чтобы сделать меня богом после того, как Ты стал человеком"; "Христос сделал меня богом через Свою человеческую природу"; "Слово было Богом, но стало человеком, как мы, чтобы, смешавшись с земными, соединить с нами Бога".
В "Словах о богословии" Григорий делает существенное уточнение к формуле Афанасия: человек становится богом "настолько же, насколько" Бог стал человеком. Таким образом, устанавливается прямая связь не только между Воплощением Бога и обожением человека, но и той мерой , в какую Бог стал человеком и человек становится богом. Григорий делает это уточнение в противовес ереси Аполлинария: если Бог не стал всецелым человеком, то и человек не может всецело стать богом. В одном из стихотворений, направленных против Аполлинария, Григорий идет еще дальше и ставит Боговоплощение в прямую зависимость от обожения человека: "Бог настолько стал человеком, насколько меня делает из человека богом". Вера в полноту человеческой природы во Христе, таким образом, предполагает веру в обожение всецелого человека, состоящего из ума, души и тела; и наоборот, идея обожения предполагает веру во Христа как полноценного человека с умом, душой и телом.
Учение об участии тела в обожении является одним из основных отличий христианской идеи обожения от ее неоплатонического двойника - идеи Плотина о стремлении человека к тому, чтобы "стать богом". В философии Плотина обожение тела невозможно: материя всегда остается злой и враждебной всему божественному. Григорий, напротив, утверждает, что во Христе плоть обожена Духом: воплотившийся Бог "един из двух противоположных - плоти и духа, из которых один обоживает, другая обожена".
По учению Григория, обожение человека начинается и совершается в земной жизни, но полностью реализуется в будущем веке. Согласно Григорию, "здесь" человек готовится к обожению, однако лишь "там", после перехода в иной мир, достигает его: это и составляет "предел таинства" христианской веры.
В своих эсхатологических воззрениях Григорий Богослов гораздо более осторожен, чем его друг Григорий Нисский. В отличие от последнего, он никогда не доводит эсхатологические прозрения до их логического конца: эсхатология для него - область вопросов, а не ответов, область догадок, а не утверждений. Григорий Богослов нигде не говорит о "восстановлении всего" (апокатастасисе), хотя и допускает возможность "более человеколюбивого" толкования посмертных мучений грешников. Говоря о воскресении мертвых, Григорий спрашивает: "Все ли впоследствии встретят Бога?" И оставляет вопрос без ответа. Эсхатологическое обожение человечества является одной из многочисленных тайн христианской веры, находящихся за пределами рационального познания.

Глава IV. Мистическое богословие

Для восточно–христианской традиции был не характерен тот разрыв между духовностью и богословием, между мистицизмом и догмой, которым ознаменовалось развитие христианства на средневековом Западе. Именно поэтому говорить о" "мистицизме" "того или иного Отца Церкви в отрыве от его богословия вряд ли возможно. Если мы и попытаемся в настоящей главе рассмотреть несколько тем в качестве" "мистических" ", это будет сделано лишь в методических целях - для того, чтобы выделить их среди прочих богословских тем Григория и осветить с возможно большей полнотой. Мы сочли необходимым представить мистицизм Григория в отдельной главе еще и ввиду того, что современная патристическая наука не уделяет, на наш взгляд, достаточного внимания его мистическому богословию. Говоря о Великих Каппадокийцах, обычно указывают на Григория Нисского как" "мистика" ": что же касается Григория Богослова, то его рассматривают в лучшем случае как выдающегося догматиста и церковного ритора.

В настоящей главе мы рассмотрим учение Григория Богослова о Божественном свете, после чего будем говорить о молитве и боговидении в понимании Григория. В заключение будет рассмотрена тема обожения, которая, как мы уже могли убедиться, является сердцевиной всей богословской системы Григория.

1. Божественный свет

«Бог есть свет»

Св. апостол Иоанн Богослов был первым христианским писателем, у которого встречается утверждение о том, что Бог есть свет. Эту истину, по его словам, он услышал от самого Иисуса Христа:"И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы" ". Последняя фраза представляет собой, вероятно, одно из logia "Iēsou - афоризмов Иисуса, которые запомнились ученикам Христа и частично вошли в новозаветный канон, частично в апокрифические писания, частично же сохранялись в течение долгого времени в устном предании. О Себе Самом Иисус говорил:"Я свет миру" ". Для Иоанна Богослова Иисус был Светом, Который" "во тьме светит" "и Который" "просвещает всякого человека, грядущего в мир" ". Учение о Христе как" "Свете от Света" "вошло в Никейский Символ веры; оно также нашло отражение в богослужении Православной Церкви.

Тема Божественного света была лейтмотивом всего творчества Григория. По справедливым наблюдениям ученых, сама природа Божества в произведениях Григория чаще всего характеризуется термином" "свет" "(fōs), причем" " "терминология света" " "остается одним из основных элементов богословского языка Григория в течение всей его литературной деятельности. Эта терминология появляется уже в Слове 2–м, произнесенном после священнической хиротонии, где Григорий говорит о том, что ангелы" " "едва вмещают сияние Бога, Которого покрывает бездна, Которого скрывает тьма, ибо Он есть чистейший и для большинства тварей недоступный свет, Который во всем и вне всего, Который есть всецелая красота и выше всякой красоты, Который просвещает ум…" Тема света развивается и в Слове 9–м, произнесенном после епископской хиротонии: здесь Григорий, сравнивая Бога с солнцем, говорит о том, что для одних Он является светом, а для других - огнем; тот, кто не готов к встрече с Богом, бывает ослеплен Его светом, подобно детям, ослепленным светом молнии.

Образ солнца - один из любимых образов Григория, когда речь идет о Боге. Григорий пользуется этим образом, в частности, в Слове 21–м, посвященном св. Афанасию Александрийскому, где он говорит о врожденном стремлении человека к Богу как наивысшему благу:

…Из многих и великих (даров).., которые мы получили и еще получим от Бога, величайшим и более всего (свидетельствующим) о человеколюбии (Божием) является наше стремление к Нему и родство с Ним. Ибо что солнце для существ чувственных, то Бог - для умственных; оно освещает мир видимый, а Он - невидимый; оно делает телесные взоры солнцевидными, а Он умственные природы - боговидными. И как солнце, давая возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само несравненно прекраснее видимого, так и Бог, сделавший, чтобы существа мыслящие мыслили, а мыслимые были осмысливаемы, Сам есть вершина всего мысленного, так что всякое желание останавливается на нем и далее никуда уже не простирается. Ибо нет ничего выше Него, и даже вовсе ничего не находит ум самый продвинутый в философии, возвышеннейший и любопытнейший. Бог есть предел желаемого: в Нем находит упокоение всякое созерцание.

Мы уже говорили о том, что непостижимость Божественной природы является, по Григорию, одной из основных характеристик Божества: на этом он особенно настаивал в своей полемике с Евномием. Говоря о Боге как свете, Григорий подчеркивает, что этот свет тоже недоступен уму: он" " "убегает от быстроты и высоты ума, всегда удаляясь настолько же, насколько бывает постигаем, и тем, что убегает и как бы вырывается из рук, возводя горе того, кто влюблен в него" " ". Тема погони за вечно убегающим Богом, непрестанного стремления к новым высотам в поисках непостижимого Бога, станет одной из наиболее характерных в мистическом богословии Отцов Церкви, в частности у Григория Нисского.

В Слове 31–м Григорий подчеркивает тринитарный характер Божественного света. Бог Троица есть свет, и каждое из Лиц Святой Троицы есть свет, говорит Григорий, ссылаясь на евангелиста Иоанна:

Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Отец. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель. "Был" " ","был" " "и" " "был" " ", но был един."свет" " ","свет" " "и" " "свет" " ", но единый свет, и един Бог. Это же представил прежде Давид, говоря: Во свете Твоем узрим свет. Ныне же мы и узрели, и проповедуем, от света–Отца приняв свет–Сына во свете–Духе, краткое и простое богословие Троицы.

Наиболее полно учение Григория о Боге как свете раскрыто в Слове 40–м, произнесенном на второй день праздника Крещения Господня, называемоего также" "днем светов" ". Григорий говорит здесь о свете Святой Троицы, который, с одной стороны, находится за пределами всего чувственного и умопостигаемого, с другой же - возглавляет всю иерархию светов от духовного до материального. Свет Святой Троицы абсолютно трансцендентен тварному бытию, вместе с тем он пронизывает собою весь тварный мир, так что все существующее есть различные уровни причастности этому свету:

Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещяющий всякую разумную природу. Он - то же в духовном мире, что солнце - в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе, богатство Которых есть одноприродность и единое излияние светлости. Второй же свет - ангел, некая струя или причастие первого света, имеющая просвещение благодаря своему стремлению к первому свету и служению Ему: не знаю, получает ли он просвещение в соответствии с чином, в котором находится, или по мере просвещения получает свой чин. Третий свет есть человек, что известно и внешним. Ведь и они, в силу присущего нам логоса, называют человека fōs, и из нас самих наиболее богоподобные и приближающиеся к Богу. Знаю и другой свет, которым изгнана и пресечена первоначальная тьма: этот свет - первооснова видимого творения, а именно циклическое вращение звезд и небесная стража (phryktōria), освещающая весь мир.

Помимо иерархии светов, существуют, согласно Григорию, другие виды света: речь идет о проявлениях Божественного света в человеческой истории. Вся Библия, вся жизнь Церкви вплоть до вхождения в эсхатологическое Царство Божие могут рассматриваться как откровение Божественного света. Это откровение дается отдельным людям, целому народу, всем христианам, наконец - в будущем веке - всей полноте спасенных:

Светом была и данная первородному первородная заповедь… Светом - и прообразовательный и соразмерный с силами принимающих писанный закон, предначертывающий истину и тайну великого света, почему и лицо Моисея прославляется им. Но чтобы украсить слово и большим число светов, светом было и явившееся Моисею из огня, то, что опаляло, но не сжигало куст… Светом - путеводившее Израиль в столпе огненном… Светом - похитившее Илию на огненной колеснице и не опалившее похищаемого. Светом - облиставшее пастухов, когда вневременный свет смешался с временным. Светом - и (свет) звезды, идущей в Вифлеем, чтобы… направить волхвов и указать на свет, Который и превыше нас, и с нами. Светом - и явленное ученикам на горе Божество, едва не оказавшееся слишком сильным для зрения. Светом - и облиставшее Павла видение, поражением глаз уврачевавшее тьму души. Светом - и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда праведники воссияют, как солнце, и станет Бог посреди их, богов и царей, распределяя и разделяя степени тамошнего блаженства. Светом, помимо этого, является собственно просвещение Крещения.., в котором заключается удивительное таинство нашего спасения.

Мы видим, что идея Божественного света лежит как в основе всего мировосприятия Григория, так и в основе его видения истории. Григория с полным правом можно назвать одним из создателей" "богословия света" "в христианской традиции. Тема Божественного света получила свое дальнейшее развитие у последующих мистических писателей, таких как Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама. Богословы византийского исихазма ссылались на Григория Богослова как наиболее авторитетного автора, ставшего одним из первоисточников исихастской доктрины. Характерно, что, если тема Божественного света стала после Григория Богослова центральной в восточной мистической традиции, то тема" "Божественной тьмы" ", столь характерная для Григория Нисского, осталась где‑то на периферии мистического богословия Восточной Церкви. Византийская традиция вообще отдавала предпочтение Григорию Богослову перед Григорием Нисским не только в догматических вопросах, но и в вопросах мистики и духовной жизни.

Тема Божественного света проходит красной нитью через весь цикл" "Песнопений таинственных" ". Здесь Григорий Богослов снова говорит о Боге как безначальном, едином и благом свете, о Троице как трех светах, обладающих одной природой, о едином" "трисветлом Божестве" ", об ангелах как зеркалах света, о внутреннем свете человека, которому сияние Троицы открывает таинства троичного богословия. Мысль о том, что Бог пронизывает Своим светом всю иерархию тварного бытия, иллюстрируется здесь при помощи следующего поэтического образа:

Как солнечный луч из безоблачного неба,

Встретившись с отражающими его видимыми дождевыми тучами,

Распростирает многоцветную радугу,

И весь окружающий эфир блещет

Непрерывными и постепенно слабеющими кругами,

Так и природа светов поддерживается в бытии тем, что высочайший

свет Своими лучами непрестанно озаряет умы, которые ниже Его.

Сам же Источник светов есть свет неименуемый и непостижимый…

Очищение и озарение

Для Григория тема Божественного света была не просто предметом богословского интереса: она была связана с его мистической жизнью. Подобно многим другим христианским мистикам, Григорий обладал опытом видения Божественного света. Мы уже приводили тексты, в которых Григорий говорит о своем первом соприкосновении со светом Святой Троицы, о том, как в детстве он" "восходил к сияющему престолу" "и как сияние Божие было у него всегда перед глазами. Подобным же опытом обладал его отец, Григорий Назианзин–старший. Григорий–младший, рассказывая о крещении своего отца, упоминает о том, как последнего по выходе из купели осиял свет, который видели присутствовавшие при таинстве. Не случайно в восприятии Григория таинство Крещения было связано в первую очередь с идеей просвещения (fotismos) Божественным светом.

Тема просвещения, в свою очередь, неотделима в его богословии от темы очищения–катарсиса. Интерес к этой теме Григорий унаследовал от античной философии, где" "очищение" " - одно из ключевых понятий. По Платону, очищение состоит в том,"чтобы как можно тщательнее отрешать душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей, сосредотачиваться самой по себе и жить, насколько возможно.., наедине с собою, освободившись от тела, как от оков" ". Идея отрешения души от тела была, как мы увидим, близка Григорию, хотя он и не ограничивался ею в своем учении об очищении.

Вообще необходимо отметить, что Григорий, говоря об очищении и озарении, о созерцании Божественного света и соединении с Богом, а также о других феноменах духовной и мистической жизни человека, широко пользуется языком греческой философии, в частности, неполатонической терминологией. В этом он близок Григорию Нисскому, для которого язык неоплатонической философии служил средством выражения мистического опыта и раскрытия сердцевинных богословских тем. Платоническая терминология была введена в христианское богословие Климентом и Оригеном: от Оригена эту терминологию восприняли великие Каппадокийцы. Мы не говорим здесь о тождестве мистического опыта в христианской и неоплатонической традициях: это отдельная тема, заслуживающая специальных исследований. Мы лишь обращаем внимание читателя на особенность языка Григория Богослова, наложившую яркий отпечаток на весь строй его мистического богословия.

Развивая тему очищения–катарсиса, Григорий говорит о нем как основной характеристике" "философского" "образа жизни: "Истинная и первая мудрость" ", по его словам, есть" "жизнь похвальная, очищенная или очищаемая для чистейшего и светлейшего Бога, Который требует от нас только одной жертвы - очищения" ". Очищение есть путь интеллектуального восхождения от плотского к духовному, от земли к Богу, от материального мрака к нематериальному свету; это платоновский путь отрешения и освобождения от тела. Очищение есть вершина философии:

Кто сумел с помощью разума и созерцания, отвергнув материю и это плотское облако или покрывало - не важно, как его назвать - кто смог соединиться с Богом и смешаться с абсолютно несмешиваемым светом, насколько это возможно человеческой природе, тот блажен по причине как здешнего восхождения, так и тамошнего обожения, которое дарует истинная философия и то, чтобы стать выше материальной двойственности через единство, умопредставляемое в Троице.

Чтобы понять этот текст, нужно вспомнить, что в неоплатонической философии пусть к совершенству мыслится как движение от сложности к простоте, от двойственности к единству. Плотин, в частности, утверждает, что созерцание Единого возможно только в том случае, когда человек сам станет из многого единым. Созерцание Единого, по Плотину, есть растворение созерцающего в Едином, слияние с ним:"…В момент созерцания исчезает всякая двойственность, и созерцающий настолько отождествляется с созерцаемым, что, собственно, не созерцает его, а сливается с ним воедино…" Вершиной мистического восхождения человека является, согласно Плотину, экстаз, то есть" "превращение в нечто простое, прилив силы, стремление к единению, напряжение ума для слияния с тем, что желательно видеть во святилище, а в конце всего - полное успокоение" ". "Умственное созерцание" "у Плотина отождествляется с видением света, изливающегося от Первоначала. Можно, конечно, указать на различия между плотиновским экстазом как растворением в имперсональном Едином и мистическим созерцанием Григория как встречей с персональным Божеством–Троицей; тем не менее нельзя не увидеть поразительного сходства в языке и терминологии между двумя авторами.

По учению Григория, для созерцания чистейшего света необходимо прежде всего очищение ума:

Бог есть свет, и свет высочайший; и всякий другой свет есть лишь некая слабая его струя и отблеск, достигающий земли, хотя бы и казался весьма блистательным. Но видишь, что он попирает мрак наш и положил тьму покровом Своим, поставив ее между Собою и нами, как и Моисей в ветхозаветные времена полагал покрывало между собою и грубым Израилем, чтобы нелегко было омраченной природе видеть сокровенную Красоту, которой немногие достойны, чтобы легко получаемое не было с такой же легкостью отвергнуто из‑за того, что столь легко приобретено, но чтобы один свет общался со Светом, всегда влекущим ввысь посредством стремления (efesews), и чтобы только очищенный ум приближался к Чистейшему, и чтобы одно открывалось сейчас, а другое потом, как награда за добродетель и за стремление еще здесь к тому (свету), или скорее за уподобление (Ему).

В этом тексте под" "мраком" "подразумевается грубость плоти, помрачающая ум и препятствующая ему возвыситься до созерцания Бога. Григорий унаследовал от платонической традиции идею о том, что телесная оболочка человека препятствует созерцанию. Разница между Григорием и неоплатониками заключается в том, что как мы уже отмечали, Григорию было чуждо презрительное отношение к телу как таковому и, если он говорил о теле как препятствии к духовной жизни, речь шла о падшей греховной плоти человека. У неоплатоников этого различия не было, так как не было учения о грехопадении.

Стоит также обратить внимание на то, что в цитированном тексте Бог назван" "сокровенной Красотой" "и что созерцание Его описывается как общение" "света" "со" "Светом" ". В этом можно опять увидеть отголосок плотиновской мистики. Плотин называет Творца абсолютной Красотой, началом и источником всякой красоты. Свет Того, Кто прежде и превыше всего, есть источник красоты всего существующего, - утверждает философ. Достигнув состояния единения, человек узревает этот верховный свет, созерцая который, он видит Бога и самого себя в Боге как простой и чистый свет. Таким образом, человек не только созерцает свет и соединяется с ним, но и сам превращается в свет.

Подобно Плотину, Григорий говорит о том, как человек превращается в свет:"Насколько приближается кто‑либо к Царю, настолько становится он светом" ". Человек призван" "сделаться светом" ", то есть настолько преобразиться и очиститься, чтобы приобрести свойства Божественного света:

Сделаемся светом, как учеников назвал великий Свет, когда сказал: вы - свет мира. Сделаемся светилами в мире, содержа слово жизни, то есть животворную силу для других. Будем держаться за Бога, будем держаться за первый и чистейший свет. Пойдем к сиянию Его, доколе еще ноги наши не спотыкаются на горах мрачных и воинственных. Пока день, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, так как это дела ночи. Очистим всякий член, братья, освятим всякое чувство; да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим ничего непросвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть правильно… Просветимся слухом, просветимся языком… Исцелимся в обонянии… Очистим осязание, вкус, гортань… Хорошо иметь голову очищенную… Хорошо иметь освященные и очищенные плечи… Хорошо иметь освященные руки и ноги… Есть и очищение чрева… Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести (в Писании)… А чресла? А нервы? Не оставим и их без внимания: пусть и их коснется очищение… Пренесем же себя целиком, станем разумным всесожжением, словесной жертвой… Отдадим себя целиком, чтобы и воспринять обратно целиком, потому что чисто воспринять себя - значит отдаться Богу и священнодействовать собственное спасение.

Итак, для того, чтобы сделаться светом, человек должен всецело очиститься: все его существо, включая ум, душу и тело со всеми его членами, должно очиститься, освятиться и преобразиться. На этот раз Григорий вырывается из области неоплатонической терминологии, привлекая обширный библейский материал для подтверждения своих мыслей. Вместо платонической идеи освобождения от тела он выдвигает идею очищения тела как необходимого условия для приобщения к Божественному свету. Не только усилие разума, но и различные действия на телесном уровне - аскетические подвиги, добрые дела, исполнение заповедей - способствуют мистическому озарению:

Где страх, там соблюдение заповедей, а где соблюдение заповедей, там очищение плоти - этого облака, помрачающего душу и не позволяющего ей чисто видеть Божественный луч; где же очищение, там озарение, а озарение есть исполнение желания в тех, кто стремится к самым великим, или к Самому Великому или к Тому, Что превосходит все великое.

Человек, очистивший свою плоть, получает доступ к видению Божественного" "луча" "и озарению Божественным светом. Однако, как подчеркивает Григорий в Слове 40–м, не всякий свет является Божественным. Как есть двоякий огонь, так есть и двоякий свет. Один свет ведет человека к Богу, другой же" "обманчив, любопытен и противоположен истинному свету: он выдает себя за истинный свет, чтобы обольстить своим внешним видом" ". Этот свет есть тьма, выдающая себя за полдень; это ночь, которую растленные сластолюбием принимают за день. Нам же надлежит" "просветиться светом знания" ", восходя от деятельности к созерцанию, чтобы научиться отличать истинный свет от ложного. Речь здесь идет о феномене, который был хорошо известен многим мистическим писателям. Еще апостол Павел говорил о том, что сатана может принимать вид ангела света, а последующая христианская традиция разработала учение о том, что диавол способен имитировать некоторые действия Божии, в том числе явления света.

Тема созерцания Божественного света нередко рассматривается Григорием в эсхатологической перспективе. Он подчеркивает, что в настоящей жизни до нас достигает лишь" "некое слабое излияние" "и" "малый отблеск" "великого света. Сияние истины здесь является" "умеренным" ", и мы лишь в малой мере принимаем" "один луч" "единого Божества, тогда как в будущем веке люди озаряются Троицей" "чище и яснее" ". Продолжая тему апостола Павла, который говорил, что" "теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу" ", Григорий говорит о" "тамошнем свете" ", достижение которого является целью христианской жизни:

…Да предстоишь ты великому Царю, наполняясь тамошним светом, от которого и мы приняв малую струю, насколько это может явиться в зеркалах и загадках, да обретем, наконец, сам Источник блага, чистым умом созерцая чистую Истину, и да обретем за здешние труды ради добра ту награду, которая (заключается в том), чтобы там насладиться совершеннейшим причастием и созерцанием Блага. Это и составляет цель нашего тайноводства, как возвещают об этом богословские книги и сами богословы.

Созерцание Божественного света бывает для человека опытом частичного соприкосновения с Божеством. Увидев в воде солнечный блик, нельзя думать, что видишь солнце во всей полноте, - говорит Григорий в одной из своих поэм. Один человек видит больше лучей, другой меньше; однако все люди ниже величия Божия. Бога покрывает свет, и перед Ним находится тьма. Кто рассечет тьму, тот озаряется" "второй преградой высшего света" "; проникнуть же сквозь обе преграды весьма нелегко. Тем не менее сохраняется надежда на то, что, человек, посвятивший себя духовной жизни, достигнет в будущем веке чистого созерцания Божественного света:

Я отдам мысль Божественному Духу, отыскивая следы

Сокровенных красот и всегда восходя к свету,

Положу в основание жизни Божественные заповеди,

Чтобы, и помощником, и спутником, и проводником

Имея Христа, с легкими надеждами вознестись отсюда,

Получить жизнь чистую и непрекращающуюся,

И видеть не слабые лишь отображения истины,

Словно в зеркале или в воде,

Но чистыми очами созерцать саму истину (atrekien),

В которой первое и последнее есть Троица, Божество единочестное,

Единый свет в трех равнобожественных сияниях.

2. Молитва и боговидение

Молитва в восприятии Григория есть прежде всего встреча с живым Богом. Человек жаждет Бога и нуждается в общении с Ним. Но и Бог" "жаждет жаждущих Его, непрестанно и обильно изливаясь (на них)". В этой взаимной жажде - тайна молитвенного общения человека с Богом. Благодаря молитве человек становится ближе к Богу. Однако требуется некое соответствие между молящимся и Тем, Кому молитва адресована. Человек должен очиститься прежде, чем приступать к Богу с молитвой, иначе он окажется неготовым к встрече с Богом:

…Нужно сначала очистить себя, а потом уже беседовать с Чистым, чтобы с нами не случилось то, что произошло с Маноем, и чтобы мы, после явления Бога, не сказали: Погибли мы, жена, ибо видели мы Бога. Или, подобно Петру, станем отсылать из лодки Иисуса как недостойные такого посещения. Или, подобно тому сотнику, будем просить об исцелении, но не примем Врача. Ведь и из нас кто‑нибудь может сказать:…Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой. Но когда увижу Иисуса, хотя я и мал ростом духовным, как тот Закхей, однако же влезу на смоковницу, умертвив земные члены и отвергнув уничиженное тело; тогда и Иисуса приму к себе и услышу: Ныне пришло спасение дому сему. Тогда действительно получу спасение и достигну совершенной философии, прекрасно расточая собранное мною недобрым путем, будь то деньги или учения.

Наиболее полным трактатом о молитве, написанным до Григория, было одноименное сочинение Оригена. В этом трактате, содержащем комментарий на" "Отче наш" "и разнообразные указания на детали молитвенной практики, содержится, между прочим, учение о недопустимости молитвы кому бы то ни было, кроме Бога Отца. По Оригену, не следует молиться Христу, а только Богу" "через Христа" ", поскольку Сам Христос молился Отцу и этому научил апостолов; те, кто молится Сыну с Отцом или Сыну без Отца, совершают грех по неведению. В этом своем учении Ориген остался одиноким; впрочем, он не высказывал бы подобных мнений, если бы молитва Христу стала к его времени общепринятой практикой в христианской Церкви. Очевидно, в III веке существовали разные взгляды на этот счет, и далеко не все христиане молились Христу. Даже в конце IV в. практика молитвы Христу не стала общепринятой: Евагрий, младший современник и ученик Григория, в" "153 главах о молитве" "ни разу не упоминает молитву Иисусу. Все известные нам Литургии Древней Церкви обращены к Богу Отцу; Литургии, обращенные к Сыну, появились, надо полагать, не ранее V в., то есть в эпоху христологических споров.

Одна из таких Литургий надписана именем св. Григория Богослова: она до сих пор совершается в Коптской Церкви. Хотя, как нам кажется, авторство Григория в прямом смысле должно быть исключено, тем не менее не случайно, что эта Литургия приписана именно Григория. Молитва Христу была неотъемлемой частью духовной жизни Григория Богослова, и от него осталось много стихотворных молитв, адресованных Христу. Приведем несколько примеров:

Христос Царь! Ты мое отечество, крепость, блаженство, Ты для меня все!

О, если бы в Тебе успокоиться мне со всей моей жизнью и всеми ее заботами!

Христос, Свет людей, огненный столп Григориевой

Душе, блуждающей по пустыне горестной жизни,

Удержи фараона–злоумышленника и бесстыдных работодателей…

Если же настигнет меня преследующий враг,

Рассеки для меня Чермное море..,

Останови широкие реки, отведи от меня

Стремительное и свистящее копье иноплеменников…

Христос Царь! Зачем Ты опутал меня этими сетями плоти?

Для чего бросил в жизнь - этот холодный и грязный ров,

Если я действительно бог и Твое достояние?..

Или останови бедствия и умилосердись; или прими меня

После многих подвигов и положи конец скорбям;

Или благое облако забвения пусть покроет мои мысли.

Большинство молитв Григория, адресованных Христу, проникнуты просительным, почти жалобным настроением. В них нет той праздничной торжественности, которая отличает многие Слова Григория. Вместе с тем, все эти молитвы написаны языком античной поэзии, в них немало экстравагантных слов, заимствованных из языка Гомера и вышедших из употребления задолго до появления Григория на свет. Изучая молитвы Григория, невольно задаешься вопросом: не считал ли он необходимым обращаться к Богу на некоем особом языке, отличающемся от языка повседневности? Может быть, в личной молитвенной практике он и использовал обычный греческий язык своего времени, но в молитвах, оставленных потомству, он всегда предпочитал пользоваться языком Гомера. Что же касается образного строя этих молитв, то он является по–преимуществу библейским: Григорий отождествляет себя то с Израилем, бегущим от фараона, то с апостолами в лодке во время бури, то с другими персонажами библейской истории.

Многие молитвы Григория, обращенные ко Христу, написаны в минуты богооставленности и скорби, душевного смятения или духовного упадка:

Наставник! Страшная волна объемлет

Ученика Твоего! Проснись, пока я не умер.

Только повели - и буря утихнет.

Дерзаю сказать Тебе нечто, Христос! Не подави

И не угаси меня тяжестью скорбей!

Новое, что это за новое, О Божие Слово,

Что за новое претерпеваю я? Глубина сердца моего

Пуста, нет в ней ни мудрых слов, ни мудрых мыслей.

Да, лукавый дух стремительно бежит от меня,

Однако его место во мне не занято чем‑либо лучшим.

Наполни меня Своими (благами), чтобы снова не пришла зависть

И не превратила меня в свою мастерскую, что еще хуже!

Обманулся я, Христос мой, слишком понадеявшись

На Тебя. Я вознесся - и ниспал весьма глубоко.

Но снова подними меня, ибо я сознаю,

Что сам посмеялся над собой. Если же опять превознесусь,

Пусть опять упаду, и падение мое пусть будет сокрушительным.

О, если бы Ты принял меня! Ибо если нет - я погиб!

Неужели для одного меня исчерпана Твоя благость?

Молитвы Григория проникнуты глубоко личным чувством любви ко Христу, Который, как он сам говорит, пронзает сердце человека" "оживляющей стрелой" ". Григорий молился Христу утром и вечером, в болезни, в путешествии. Заканчивая великопостный подвиг безмолвия при наступлении Пасхи, Григорий первым делом обращается с молитвой ко Христу:

Царь мой Христос! Тебя первого назову устами,

Поскольку отдаю воздуху слово, которое долго удерживал, -

Непорочное приношение чистой жертвы, если можно так сказать, -

Это слово изливаю из своего ума.

Свет Отца (patrophaes), Слово (loge) великого Ума, превосходящий всякое слово (mythou),

Высший Свет высочайшего Света, Единородный Сын,

Образ Бессмертного Отца и Печать Безначального,

Сияющий вместе с великим Духом, добрый Царь..,

Правитель мира, Податель жизни, Создатель

Всего, что есть и будет. Тобою все живет…

Для Тебя я живу, для Тебя говорю, для Тебя я одушевленная жертва…

Для Тебя связывал я язык; для Тебя разрешаю слово;

Но молюсь: сделай, чтобы и то, и другое было свято!

Христоцентричность молитвенной практики Григория позволяет нам говорить о нем как одном из основателей великой традиции Иисусовой молитвы, которая станет сердцевиной монашеской духовности начиная с V века. Во всяком случае, Григорий ушел далеко вперед по сравнению со своим предшественником Оригеном. В произведениях Григория встречаются молитвы, обращенные к каждому из Лиц Святой Троицы. Разница в молитвенной практике между Оригеном и Григорием прямо соответствует различному подходу двух авторов к тайне Троицы. Для Оригена Троица была союзом неравных Существ, подчиненных одно другому. Григорий, напротив, исповедовал равенство и единосущие Божественных Ипостасей, Которым подобает равная честь.

В молитвах, обращенных к Лицам Святой Троицы, Григорий нередко использует Божественные имена и догматические формулировки, типичные для ново–никейской богословской партии, представителем которой он был. Григорий, по–видимому, считал, что введение подобных формулировок в молитвенную практику лучше послужит окончательному торжеству Никейской веры, чем богословские рассуждения на тему триадологии. Вот одно из стихотворений, где главные догматические темы Григория - безначальность Отца, равенство между Отцом и Сыном, Божество Сына, обожение через Святого Духа - как бы вплетены в ткань молитвенных обращений к Лицам Святой Троицы:

…К Тебе, Блаженный, обращаю взоры; к Тебе, моя помощь,

Вседержитель, Нерожденный, Начало и Отец Начала -

Бессмертного Сына, великий Свет, (Отец) равновеликого Света -

Того, Который от Единого и в Едином!..

К Тебе, Сын Божий, Премудрость, Царь, Слово, Истина,

Образ Первообраза, природа, равная Родителю,

Пастырь, Агнец и Жертва, Бог, Человек и Архиерей!

К Тебе, Дух, Который от Отца, Свет нашего Ума,

Приходящий к чистым и делающий человека богом!

Смилуйся надо мной, чтобы мне и здесь в преклонные лета,

И там, когда соединюсь со всецелым Божеством,

Радостно восхвалять Тебя неумолкающими песнопениями.

Боговидение

Целью молитвенного труда и в конечном счете всей жизни христианина является видение Бога: это лейтмотив восточно–христианской традиции. Как говорит св. Ириней Лионский,"слава Божия есть человек живущий, а жизнь человека есть видение Бога" ".

Изначальный парадокс темы боговидения заключается в том, что, согласно библейскому откровению и утверждениям многих Отцов Церкви, Бог невидим по Своей природе и, следовательно, какое‑либо видение Его сущности невозможно. Тем не менее, во–первых, невидимый Бог становится видимым в лице Иисуса Христа:"Бога не видел никто никогда. Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил" ". По словам Иринея,"Отец есть невидимое Сына, а Сын есть видимое Отца" ". Во–вторых, невидимый для человека в его падшем состоянии, Бог может быть видим для тех, кто достиг состояния обожения и у кого" "очи души открыты" ". В–третьих, невидимый в Своей сущности, Бог открывается человеку в Своих энергиях, благодаря чему человек может видеть Бога. Наконец, в–четвертых, Бог, Который невидим для человека в земной жизни, может стать видимым в будущем веке:"Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть" ".

Учение Григория Богослова о боговидении находится в тесной связи с его учением о богопознании, которое мы рассматривали выше. И там, и здесь исходным пунктом является непостижимость Божия, недоступность и невозможность видения сущности Божией."Бог, - говорит Григорий, - есть свет недоступный, непрерывный, который не начинался и не прекратится, неизменяемый, вечносияющий, трисиятельный; немногие видят Его, как Он есть, думаю же, едва ли и немногие" ". В других местах, однако, Григорий говорит о людях, которые" "чистыми очами видят Бога" ". Девственники, достигшие состояния обожения, по Григорию,"видят Бога, и Бог видит их, так как они Божии" ". Боговидение возможно в земной жизни, хотя бы и для очень немногих, однако оно будет несравненно полнее в будущем веке:

Мы, при помощи великих книг Божественных пророков

И богодухновенных учеников Христа–Ходатая,

Ум которых был изощрен светозарным Духом

И которые чистым сердцем видели великого Бога, -

Ибо это единственный способ воспринимать невидимое Божество, -

(При помощи их) мы познали Божественное, стали богопросвещенными, восходящими все выше,

Насколько возможно эфемерным существам восходить в этой жизни к Богу.

Ибо нелегко глазу проникнуть сквозь облако,

Даже при самом остром зрении. Но большее возможно для нас лишь впоследствии,

Ибо награда за желание состоит в достижении желаемой цели.

Григорий, таким образом, воспринимает слова Христа" "Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят" " как указание на возможность увидеть Бога в земной жизни, однако подчеркивает, вслед за всей библейской и патристической традицией, что более полное видение возможно лишь в будущей жизни."Видимое" "в настоящей жизни есть лишь" "некий эскиз и предначертание невидимого" ". В земной жизни человек желает увидеть Бога и видит Его в некоторой степени, но полное богопознание - удел будущего века:

Ибо сказано: Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу: теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. Какое наше унижение, но какое и обещание - познать Бога настолько, насколько мы сами познаны (Им)! Так сказал Павел, великий проповндник истины, учитель язычников в вере, который… восходил до третьего неба, созерцал рай и ради совершенства желал разрешиться. И Моисей едва видел Бога сзади из‑за скалы - что бы ни означали слово" "сзади" "и слово" "скала" " - и это после того, как он много молился и получил обещание; впрочем, видел не в той мере, в какой желал, ибо то, что убежало от его взора, было больше, чем то, что явилось ему.

Моисей, восходящий на Синай для встречи с Богом, - традиционный образ мистического богословия, начиная с Филона Александрийского. Видение Бога" "сзади" "(opisthion - слав."задняя Божия" ") аллегорически интерпретируется в смысле возможности видения Бога лишь в Его энергиях, но не в Его невидимой сущности. По другой интерпретации, Моисей, видящий Бога" "сзади" "и покрытый" "скалой" "(petra), видит Его в телесном облике воплотившегося Слова. Григорию Богослову близка вторая интерпретация: он говорит о своем восхождении на гору богопознания и о том, что он, подобно Моисею,"едва увидел Бога сзади, притом покрытого Камнем (petra), то есть воплотившимся ради нас Словом" ". Согласно Григорию, Моисей не мог видеть невидимого и невместимого Бога, Который становится" "вместимым" "(постижимым) только благодаря Своему истощанию:

Если бы Бог пребывал на Свой высоте, если бы не снизошел к немощи, если бы остался тем, чем был, сохраняя Себя недоступным и непостижимым, то, может быть, немногие последовали бы за ним. Даже не знаю, последовали ли бы и немногие, разве что один Моисей, но и тот лишь настолько, чтобы увидеть Бога сзади. Ибо хотя он и прошел сквозь облако, став вне телесной тяжести и приведя в бездействие чувства, однако тонкость и бестелесность Божию - или не знаю, как еще кто‑либо и назвал бы это - мог ли он видеть, будучи телом и смотря телесными глазами? Но поскольку Бог истощается ради нас, поскольку нисходит - истощанием же называю как бы ослабление и умаление славы - Он становится (для нас) вместимым.

Теме боговидения посвящена часть Слова 28–го (2–го О богословии), где Григорий, говоря о различных явлениях Бога ветхозаветным праведникам, доказывает, что ни один из них не видел Бога в Его бестелесной и невидимой сущности; они могли только видеть Бога в человеческом облике:

Великий патриарх Авраам, хотя и оправдался верою и принес Богу необычную жертву, прообраз великой Жертвы, однако же видел Бога не как Бога, но напитал как человека; он похвален как потивший (Бога) в меру своего постижения. Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение ангелов, он таинственно помазывает камень… и называет то место" "вид Божий" " в честь Явившегося на нем… Он борется с Богом, как с человеком, - была ли это борьба Бога с человеком или, может быть, сравнение человеческой добродетели с Богом… Но ни он, ни кто‑либо другой после него из двенадцати колен, отцом которых он был, до сего дня не похвалился, что вместил всецелую природу Божию или всецелый вид Бога.

Для человека возможно ощущение присутствия Божия, возможно созерцание Бога в неких таинственных символах и образах, возможно, наконец, мистическое восхищение и пребывание с Богом на" "третьем небе" "; при всем том Бог продолжает оставаться невидимым и сущность Его непостижимой. Всякое явление Бога, как подчеркивает Григорий, есть лишь некое присутствие Того, Кто по Своей природе безмерно величественнее любого Своего видимого проявления, но и это присутствие бывает невместимым для человека, и об этом частичном и неполном опыте человек не в силах рассказать словами:

И для Илии не сильный ветер, не огонь, н землетрясение, как слышишь из истории, но некий тихий ветерок обозначил Божие присутствие, но не природу Божию… Не удивляешься ли ты, во–первых, судье Маною, а затем апостолу Петру? Один не выносит видения явившегося ему Бога и потому говорит: погибли мы, жена, ибо видели мы Бога, - чем показывает, для человека невместимо даже явление Бога, а тем более Его природа. Другой же не пускал в лодку явившегося Христа и поэтому отсылал Его от себя… Что же сказать об Исаии и о Иезекииле, созерцателе величайших тайн, и о прочих пророках? Один из них видел самого Господа Сафаофа, сидящего на престоле славы, но и Его видел окруженным, славимым и скрываемым шестикрылыми серафимами… Другой же описывает колесницу Божию - херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие‑то голоса, движения и действия. Но было ли то дневное явление, созерцаемое только святыми, или нелживое ночное видение, или представление нашего ума, когда будущее предстает, словно настоящее, или другой какой‑либо вид пророчества - этого я не могу сказать… По крайней мере ни те, о которых мы говорим, ни кто‑либо другий после них… не видел и не изъяснил природу Божию. Если бы Павел мог открыть, что заключали в себе третье небо и путь к нему, - восхождение или восхищение, - тогда, может быть, узнали мы о Боге нечто большее… Но поскольку это было неизреченно, то почтим и мы молчанием.

Таким образом, и богопознание, и боговидение являются уделом человека на вершинах его мистического опыта, однако лишь в той степени, в какой это вообще возможно для человеческой природы. Видение Бога становится возможным для того, кто очистил себя, достиг состояния обожения и пребывает в молитве. Однако и в этом случае человек созерцает Бога лишь" "сзади" ", то есть ощущает таинственное присутствие Господа, остающегося непостижимым, неизъяснимым, недоступным, невместимым и невидимым.

3. Обожение

В богословской и мистической системе Григория идея обожения занимает абсолютно центральное место: она - cantus firmus всего корпуса его сочинений, от Слова 1–го, произнесенного на заре его богословской деятельности, до Слова 45–го, написанного им на закате жизни. При рассмотрении темы обожения у Григория Богослова мы выделим три аспекта: христологический, сотериологический и эсхатологический. В соответствии с этим тема обожения будет сначала рассмотрена в контексте учения Григория о Боговоплощении; затем - в контексте его учения о спасении человека через Церковь и таинства, через следование нормам христианской нравственности и аскетический образ жизни; наконец, мы укажем на то, как идея обожения повлияла на эсхатологическое видение Григория.

Обожение во Христе

Терминология" "обожения" ", используемая в сочинениях восточно–христианских Отцов Церкви, заимствована главным образом из греческой философской традиции, однако само учение об обожении имеет библейское происхождение. Представление о людях как" "богах" ", учение об образе и подобии Божием в человеке, темы усыновления Богу, причастности человека Божественному естеству и Божественному бессмертию - все это легло в основу святоотеческого учения об обожении.

Учение об обожении человека воплотившимся Богом содержится уже у Иринея Лионского, по словам которого Сын Божий" "сделался тем, что и мы, дабы нас сделать тем, что и Он" ". "…Для того Слово Божие сделалось человеком и Сын Божий - Сыном Человеческим, - говорит Ириней, - чтобы человек, соединившись с Сыном Божиим и получив усыновление, сделался сыном Божиим" ". Иными словами, благодаря Боговоплощению человек становится тем же по" "усыновлению" ", чем Сын Божий является по природе. Тема обожения во Христе получила дальнейшее развитие в трудах Климента Александрийского и Оригена. Терминология обожения употреблялась и в среде никейцев IV века, в частности, у Афанасия Александрийского, которому удалось выразить учение об обожении в еще более лаконичной форме, чем это делал Ириней:"(Слово) вочеловечилось, чтобы мы обожились" ".

Однако именно у Григория Богослова тема обожения становится центральной и именно после него она станет сердцевиной всей религиозной жизни христианского Востока и идеей, вокруг которой будут вращаться основные вопросы догматики, этики и мистики. Как отмечает ученый,"ни один христианский богослов до Григория не употреблял термин" "обожение" "(theosis) столь часто и последовательно, как это делал он; и в терминологическом, и в концептуальном смысле он шел далеко впереди своих предшественников в постоянном обращении к теме обожения" ". Уже в его первом публичном выступлении темы образа Божия, уподобления Христу, усыновления Богу и обожения человека во Христе становятся основополагающими:

…Отдадим Образу сотворенное по образу, познаем свое достоинство, почтим Первообраз, уразумеем силу таинства и то, за кого Христос умер. Станем, как Христос, ибо и Он стал, как мы: станем богами благодаря Ему, ибо и Он - человек ради нас. Он воспринял худшее, чтобы дать нам лучшее; обнищал, чтобы мы обогатились Его нищетой; принял образ раба, чтобы мы получили свободу; снисшел, чтобы мы вознеслись; был искушен, чтобы мы победили; был обесславлен, чтобы мы прославились; умер, чтобы мы были спасены… Пусть человек все отдаст, все принесет в дар Тому, Кто отдал себя в выкуп и в обмен: никакой дар не сравнится с тем, чтобы человек отдал Ему самого себя познавшим силу таинства и сделавшегося для Христа всем, чем Он сделался ради нас.

Целью Боговоплощения, - говорит Григорий в Слове 2–м, - было" "сделать (человека) богом и причастником высшего блаженства" ". Своими страданиями Христос обожил человека, смешав человеческий образ с небесным. Закваска обожения сделала человеческую плоть" "новым смешением" ", а ум, приняв в себя эту закваску,"смешался с Богом, обожившись через Божество" ".

Формулы Иринея и Афанасия возникают в сочинениях Григория в разных модификациях:"Будучи Богом, Ты стал человеком, смешавшись со смертными; Богом был Ты от начала, человеком же стал впоследствии, чтобы сделать меня богом после того, как Ты стал человеком" "; "(Христос) сделал меня богом через Свою человеческую (природу)"; "(Слово) было Богом, но стало человеком, как мы, чтобы, смешавшись с земными, соединить с нами Бога" "; "Как человек, (Слово) ходатайствует о моем спасении.., пока не сделает меня богом силою Своего вочеловечения" "; "Поскольку человек не стал богом, сам Бог стал человеком.., чтобы посредством воспринятого воссоздать дарованное, уничтожить осуждение всецелого греха и через Умертвившего умертвить умертвителя" ".

В" "Словах о богословии" "Григорий делает существенное уточнение к формуле Афанасия: человек становится богом" "настолько же, насколько" "Бог стал человеком. Таким образом, устанавливается прямая связь не только между Воплощением Бога и обожением человека, но и той мерой, в какую Бог стал человеком и человек становится богом. Григорий делает это уточнение в противовес ереси Аполлинария: если Бог не стал всецелым человеком, то и человек не может всецело стать богом. В одном из стихотворений, направленных против Аполлинария, Григорий идет еще дальше и ставит Боговоплощение в прямую зависимость от обожения человека:"Бог настолько (стал) человеком, насколько меня делает из человека Богом" ". Вера в полноту человеческой природы во Христе, таким образом, предполагает веру в обожение всецелого человека, состоящего из ума, души и тела; и наоборот, идея обожения предполагает веру во Христа как полноценного человека с умом, душой и телом.

Учение об участии тела в обожении является одним из основных отличий христианской идеи обожения от ее неоплатонического двойника - идеи Плотина о стремлении человека к тому, чтобы стать богом. В философии Плотина обожение тела невозможно: материя всегда остается злой и враждебной всему божественному. Григорий, напротив, утверждает, что во Христе плоть обожена Духом: воплотившийся Бог" "един из двух противоположных - плоти и духа, из которых один обоживает, другая обожена" ". Таким же образом и тело каждого человека, достигшего обожения во Христе, становится преображенным и обоженным:

Дорогой узкой и трудной, через тесные

И не для многих проходимые врата, в торжественном сопровождении

Христос приводит к Богу меня - бога, из земли сотворенного,

А не рожденного, меня, который из смертного стал бессмертным.

Вместе с великим образом Божиим Он привлекает и тело, помощника моего,

Подобно тому, как камень–магнит притягивает черное железо.

Путь к обожению

Мы видим, что для Григория искупительный подвиг Христа становится залогом обожения всего человечества и всякого человека. Но каким образом идея обожения воплощается в жизнь? Каков путь к обожению для конкретного христианина?

Этот путь, во–первых, лежит через Церковь и таинства. По учению Григория, Церковь есть единое тело,"соединенное и связанное гармонией Духа.., совершенное и достойное самого Христа - нашего главы" ". В Церкви человек призван" "со Христом похоронить себя, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим и называться богом" ". Истинная Церковь может быть немногочисленной, она может быть гонимой еретиками, лишенной принадлежащих ей зданий и внешнего великолепия, но, пока в ней сохраняется в неповрежденной чистоте христианская вера, она остается местом присутствия Божия и обожения людей, местом, где звучит проповедь Евангелия и где совершается восхождение человека к небу:

У них здания, а у нас - Живущий в зданиях; у них - храмы, а у нас Бог, и мы сами можем сделаться живыми храмами Бога живого, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами через поклоняемую Троицу. У них толпы народа, а у нас ангелы; у них дерзость, у нас вера; они угрожают, мы молимся; они низлагают - мы терпим; у них золото и серебро - у нас слово очищенное. Ты построил себе двух- и трехэтажный дом.., но он не выше моей веры и тех небес, к которым я стремлюсь.

Спасение человека происходит в Церкви благодаря участию в таинствах Крещения и Евхаристии. В Крещении человек возрождается и воссоздается благодаря обоживающему действию Святого Духа:"…(Дух) обоживает меня в Крещении… От Духа - наше возрождение, от возрождения - воссоздание… Дух делает человека храмом, богом, совершенным (naopoioun, theooun, teleioun), поэтому Он и предваряет Крещение, и взыскуется после Крещения" ". В Евхаристии же" "мы причащаемся Христа, Его страданий и Его Божества" ". Если Крещение очищает человека от первородного греха, то Евхаристия делает его причастным искупительному подвигу Христа:

(Христос) стал посредником сразу для двух народов - одного дальнего,

Другого ближнего, - так как был общим для обоих краеугольным

Камнем, - И даровал смертным двоякое очищение -

Одно вечного Духа, которым и очистил во мне прежнее

Повреждение, порожденное плотью; другое - нашей крови.

Ибо моя та кровь, которую истощил Христос, мой Бог,

Для искупления первородных страстей и для избавления мира.

Ведь если бы я был не человеком изменчивым, но твердым,

То необходима была бы лишь заповедь великого Бога,

Которая украшала бы меня, спасала и вела к высокой славе.

Ныне же, поскольку не богом создал меня Бог, но поставил в равновесии,

Склонным (как к добру, так и к злу), поэтому и поддерживает меня многими (средствами),

Одним из которых для людей является благодать омовения.

Обожение происходит благодаря любви человека к Богу. По слову Григория,"любовь к Богу есть путь к обожению" ". Вершиной этого пути является единение с Богом, которое и есть обожение:"Я - Христово достояние; храмом и жертвой стал я, но впоследствии буду богом, когда душа смешается с Божеством" ".

Путь к обожению лежит также через активное доброделание:"Показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтобы делать добро, если хочешь быть богом" ". Благотворительность есть уподобление Богу: будучи щедрым и милосердным, начальник может стать богом для подначальных, богатый - для бедных, здоровый - для больных. Обожение не есть лишь интеллектуальное восхождение; вся жизнь христианина должна стать путем к обожению через исполнение евангельских заповедей:"Возвышайся скорее жизнью, чем мыслью. Первая обоживает, а вторая может стать (причиной) великого падения. Жизнь же соразмеряй не с ничтожными (вещами), ведь даже если ты и высоко взойдешь, все равно останешься ниже (того, что требует) заповедь (Божия)".

Аскетический образ жизни тоже способствует обожению человека. Григорий говорит о монахах (девственниках) как тех, кто восходит к вершинам обожения через духовную и телесную чистоту:"И вокруг светозарного Царя предстоит непорочный, небесный хор - это те, которые спешат от земли, чтобы быть богами, это христоносцы, служители креста, презрители мира, умершие для земного, заботящиеся о небесном, свтетила миру, ясные зеркала света" ". Но воздержание необходимо не только для монахов: каждый христианин должен быть в какой‑то мере аскетом, если хочет достичь обожения. В Слове 11–м, посвященном памяти мучеников Маккавеев, Григорий так говорит своей пастве:

Если мы наслаждаемся похотями чрева, получаем удовольствие от временного, вносим сюда преходящее, думаем найти здесь место для пьянства, а не для целомудрия, и время для торговли и житейских дел, а не для восхождения и - осмелюсь так сказать - обожения.., то, во–первых, не думаю, чтобы это было благовременно… Во–вторых, я хотел бы сказать и нечто более резкое, но воздержусь от обличений из уважения к празднику. Во всяком случае, чтобы сказать поскромнее, не этого требуют от нас мученики.

Путь к обожению, наконец, лежит через молитву, мистический опыт, восхождение ума к Богу, предстояние Богу в молитвенном созерцании."Чем хочешь ты стать? - обращается Григорий к своей душе. - Хочешь ли стать богом - богом, светоносно предстоящим великому Богу, ликующим с ангелами? Иди же вперед, расправь крылья и вознесись ввысь" ". Через молитву и очищение ума человек приобретает опыт частичного богопознания, которое становится все более полным по мере приближения к цели - обожению:

…(Бог) с такой же быстротой озаряет наш ум, если он очищен, с какой летящая молния озаряет взор. Мне кажется, что это для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе, - ибо абсолютно непостижимое является безнадежно недоступным, - а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, через желание очищать, а через очищение делать богоподобными; когда же сделаемся такими, тогда уже беседовать как со своими - пусть слово дерзнет на нечто смелое! - беседовать с Богом, соединившимся с богами и познанным ими, может быть, настолько же, насколько Он знает познанных Им.

Как видим, обожение в понимании Григория есть вершина богопознания, когда непостижимый Бог становится постижимым, насколько это возможно для человеческой природы. Обожение есть также цель всего" "тайноводства" "христианской Церкви. Оно есть завершение нравственного и аскетического подвига христианина. Оно есть вершина молитвенного подвига и мистической жизни христианина: на этой вершине происходит соединение человека с Богом. Обожение есть спасение всецелого человека, преображение и воссоздание его ума, души и тела. Делаясь богоподобным, человек не только благодетельствует самому себе: он также являет Слово Божие другим. Тем самым каждый христианин может способствовать достижению конечной цели существования всего - спасения человечества, обновления и преображения мира, вхождения всех спасенных в" "Церковь торжествующую" ", соединения людей с Богом, эсхатологического обожения всего тварного бытия.

Эсхатологическая перспектива

По учению Отцов Восточной Церкви, обожение человека начинается и совершается в земной жизни, но полностью реализуется в будущем веке. Согласно Григорию,"здесь" "человек готовится к обожению, однако лишь" "там" ", после перехода в иной мир, достигает его: это и составляет" "предел таинства" "христианской веры.

В Надгробном Слове Кесарию Григорий говорит о посмертной судьбе человеческой души, касаясь основных пунктов христианской эсхатологии - учения об исходе души из тела и предвкушении ею будущего блаженства, догмата о воскресении, при котором душе возвращается ее прежнее тело, которое обоживается вместе с ней, наконец, учения об изменении, обновлении и обожении всего тварного мира на заключительном этапе его истории:

Я верю словам мудрецов о том, что всякая добрая и боголюбивая душа, после того, как разрешится от сопряженного с ней тела и освобождается отсюда, тотчас приходит в ощущение и созерцание ожидающего ее блага, - ибо то, что ее помрачало, очищается или отлагается, или и не знаю, что еще сказать, - чудным каким‑то наслаждением наслаждается и веселится и радостно идет к своему Владыке, ибо убежала от здешней жизни, как от каких‑то тяжких уз, и сбросила с себя лежавшие на ней оковы, которыми удерживалось крыло разума; тогда уже в видении как бы пожинает она уготованное ей блаженство. А немного позже она и родственную себе плоть, с которой здесь занималась философией, принимает от земли, давшей ее и сохранившей, - принимает таким способом, о котором знает только Бог, соединивший и разлучивший их, - и вместе с нею наследует грядущую славу. И как душа разделяла тяготы плоти по причине соприродности, так передает (теперь) плоти свои утешения, всецело поглотив ее в себя и став с нею единым и духом, и умом, и богом, когда смертное и преходящее поглощено жизнью… Зачем же малодушествую в надежде? Зачем суечусь? Дождусь архангельского гласа, последней трубы, преображения неба, преложения земли, освобождения стихий, обновления всего мира. ]

Как сочетается это весьма оптимистическое понимание посмертной судьбы человеческой души с христианскими догматами о Страшном Суде, о загробном воздаянии, об адском огне, уготованном для грешников? Григорий неоднократно упоминает в своих произведениях Страшный Суд, однако воспринимает его прежде всего в контексте идеи обожения - как тот момент, когда" "восстанет Судия земли и отделит спасаемое от погибающего, после чего станет Бог среди богов спасенных, чтобы рассудить и определить, кто какой достоин чести и обители" ". Григорий говорит и об адском огне, однако допускает возможность того, что он будет для грешников очистительным, а не карающим:"Может быть, они там крестятся огнем - последним крещением, самым болезненным и продолжительным, - который поглощает материю, как сено, и истребляет легкость всякого греха" ". В другом месте Григорий говорит об адском огне как о" "карающем" "и называет его" "увековеченным" "для грешников, допуская, тем не менее, возможность более" "человеколюбивого" "понимания:

Знаю и огонь не очистительный, но карающий - или Содомский, который на всех грешников одождит Господь.., или уготованный диаволу и ангелам его, или тот, который идет пред лицом Господа и вокруг попаляет врагов Его, и - что ужаснее всего этого - действует вместе с червем неусыпающим, неугасим и увековечен (diaionizon) для злых. Ибо все это показывает силу истребляющую, если, впрочем, и об этом не угодно будет думать более человеколюбиво и достойно Того, Кто карает.

Говоря о более человеколюбивом понимании, Григорий, очевидно, имел в виду таких авторов, как его друг св. Григорий Нисский, в лице которого нашло своего защитника учение об очистительной природе адского огня. По мнению епископа Нисского, адские мучения существуют для того, чтобы в их огне душа человека очищалась от скверны греха: пройдя через" "крещение огнем" ", души грешников становятся способными принять участие во всеобщем восстановлении, когда все - не только люди, но и демоны во главе с диаволом - вернутся в свое первоначальное безгрешное и блаженное состояние. Идея всеобщего восстановления (apokatastasis), которая была весьма дорога Григорию Нисскому, основывается на учении апостола Павла о том, что, после всеобщего воскресения, низложения всех врагов Божиих и окончательного истребления смерти Христом, все покорится Богу и" "будет Бог все во всем" ". Сам же термин" "восстановление всего" "(apokatastasis panton) заимствован из книги Деяний апостольких.

В" "Словах о богословии" "Григорий прямо говорит о конечном" "восстановлении" ", когда люди достигнут состояния всецелого обожения и уподобления Богу:

Будет же Бог все во всем во время восстановления (apokatastaseos).., когда мы, которые сейчас, по причине движений и страстей, или вовсе не носим в себе Бога, или носим лишь в малой степени, сделаемся всецело богоподобными, вмещающими всецелого Бога и только Его. Вот совершенство, к которому мы спешим. О нем и сам Павел говорит нам… В каких же словах? - Где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, ни варвара, ни скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос.

Таким образом, Григорий Богослов, как кажется, единодушен с Григорием Нисским. Впрочем, в отличие от последнего, он никогда не доводит эсхатологические прозрения до их логического конца: эсхатология для него - область вопросов, а не ответов, область догадок, а не утверждений."Восстановление всего" "для Григория - предмет надежды, а не догмат веры. Григорий не отрицает вечности мучений, но не отрицает и возможности всеобщего спасения: и первое, и второе остаются для него под вопросом. Говоря о воскресении мертвых, Григорий спрашивает:"Все ли впоследствии встретят Бога?" И оставляет вопрос без ответа. Эсхатологическое обожение человечества является одной из многочисленных тайн христианской веры, находящихся за пределами рационального познания.

Небесное Царство, которого удостоятся праведники после всеобщего воскресения, представляется Григорию прежде всего царством света, где люди, избавившись от превратностей земной жизни, будут ликовать,"как малые светы вокруг великого Света" ". Это то царство,"где жилище всех веселящихся и поющих непрерывную песнь, где голос празднующих и голос радости, где совершеннейшее и чистейшее озарение Божества, которое ныне мы принимаем лишь в загадках и тенях" ". В этом Царстве происходит окончательное воссоединение человека с Богом, приобщение Божественному свету, восстановление и обожение всецелого человеческого естества.

Если Слово, посвященное Киприану, вряд ли можно считать особой удачей Григория как ритора и проповедника, то Похвальное Слово Афанасию Александрийскому, несомненно, является одним из лучших произведений этого жанра, написанных в Византии. Жанр похвального слова был вполне традиционным для византийской риторики. Характеристиками этого жанра было упоминание автором лишь о добродетелях героя (всякое упоминание о недостатках исключалось) и использование различных "общих мест": герой любого похвального слова был, как правило, из благородной семьи, с детства отличался от своих сверстников, побеждал все искушения, совершал различные чудеса. Все эти особенности были у похвального слова общими с житием святого. Однако, в отличие от жития, похвальное слово не предполагало последовательное описание жизни героя: автор упоминал лишь о некоторых эпизодах, которые должны были свидетельствовать о достоинствах человека. Похвальное слово - это не "икона с житием", а скорее "материалы к житию", "штрихи к портрету" святого.

Григорий был знаком с "Житием Антония Великого", которое стало прототипом большинства последующих житий святых, однако он подчеркивает, что его собственное Слово, посвященное памяти Афанасия, не претендует на исчерпывающую полноту, характерную для жизнеописаний святых:

На то, чтобы сказать о нем все и выразить удивление по поводу (всех обстоятельств его жизни), потребовалось бы, может быть, больше времени, чем требуется для настоящего слова, и это было бы делом истории (historias), а не похвального слова (euthymias). Мне и хотелось бы в назидание и услаждение потомству описать его доблести в отдельном сочинении, как он написал житие (bion) божественного Антония, изложив монашеское законоположение в виде рассказа. Но сейчас мы расскажем лишь о немногом из многих его деяний, а именно лишь о том, что запечатлелось в нашей памяти как наиболее значительное,- расскажем, чтобы удовлетворить собственному желанию и воздать должное празднику; большее же предоставим знатокам.

Разница в возрасте между Афанасием и Григорием составляла примерно тридцать пять лет. Афанасий был еще при жизни известен как твердый борец с арианством: после смерти он стал символом борьбы за Православие в среде защитников никейской веры. Так как защита никейской веры были главным делом Григория во время его служения в Константинополе, он считал себя прямым продолжателем дела Афанасия, а потому особенно уместно для него было произнести отдельную проповедь, посвященную этому исповеднику веры. Кроме того, для Григория была весьма немаловажной поддержка Петра Александрийского, который был племянником и преемником Афанасия. Вероятнее всего, Слово было произнесено в 379 г., то есть до того, как взаимоотношения между Григорием и Петром Александрийским были омрачены из-за участия последнего в рукоположении Максима-циника.

Если о жизни Киприана Карфагенского Григорий не имел достоверных сведений, то о жизни Афанасия он знал достаточно хорошо. Афанасий родился около 295 г. К моменту созыва в 325 г. Вселенского Собора в Никее он был уже диаконом и сопровождал на Собор своего епископа Александра Александрийского: на Соборе молодой диакон проявил себя как ревностный противник арианства. В 328 г. он был избран епископом Александрии, однако семью годами позже был изгнан из города императором Константином, который в последние годы своей жизни активно поддерживал ариан. После смерти Константина в 337 г. Афанасий вернулся в Александрию, однако по проискам Евсевия Никомидийского, был вторично смещен со своего поста: на его место поставили Григория Каппадокийца. Афанасий отправился в Рим искать управы на своих собратьев и был полностью реабилитирован Сардикийским Собором 343 г. Он вернулся в Александрию через три года, после смерти Григория Каппадокийца. В 356 г. он был смещен императором Констанцием и отправился в третью ссылку, на этот раз в египетскую пустыню. После того, как назначенный на его место Георгий, тоже Каппадокиец, был убит, Афанасий в 362 г. вернулся к своей пастве. В четвертый раз он был изгнан из столицы Египта Юлианом Отступником, в пятый - Валентом. Вернувшись в Александрию в 366 г., он провел остаток дней в мире и скончался в 373 г.

В описании Григория Афанасий предстает перед нами прежде всего как человек, в котором созерцание гармонично сочеталось с деятельной жизнью:

Изучив все книги Ветхого и Нового Заветов, как другой не изучил и одной, он обогащается созерцанием, обогащается и светлостью жизни и удивительным образом сочетает из обеих эту подлинно золотую цепь.., сделав жизнь путеводителем к созерцанию, а созерцанием запечатлев жизнь. Ибо начало мудрости - страх Господень , который есть как бы первая пелена; мудрость же, которая превзошла страх и перешла в любовь, делает нас друзьями Божиими и из рабов сынами.

Хотя в цитированном тексте theōria (созерцание) сопоставляется с bios (жизнью), речь, очевидно, идет о жизни в смысле практической деятельности, активного доброделания: в данном случае термин bios является синонимом слова praxis (букв. деятельность). Необходимость сочетания созерцания и деятельности как двух основных элементов мудрости - лейтмотив всей патристической традиции. Истинное знание-гнозис, свойственное христианскому мудрецу, заключает в себе, по Клименту Александрийскому, созерцание и деятельность. Согласно Григорию, "деятельность ведет к созерцанию". "Вся философия,- говорит он,- разделяется на две части - созерцание и деятельность... Созерцание является для нас средством достижения иного мира, а при помощи деятельности мы восходим к созерцанию, ибо невозможно достичь мудрости, не живя мудро". Именно таким истинным философом, христианским мудрецом, преуспевшим в созерцании и деятельности, был в глазах Григория Афанасий Александрийский.

Для Григория священство и епископство представлялись разновидностями деятельной жизни, тогда как монашество относилось к области созерцания. Как мы помним, сам Григорий долгое время раздумывал о том, какой образ жизни предпочесть, и отказывался от священства именно потому, что считал его несовместимым со стремлением к уединению. В лице Афанасия он видит монаха, который, однако, не ставил телесное удаление от мира и другие аскетические подвиги на первое место: монашество есть прежде всего внутреннее расположение и как таковое оно может сочетаться с активной деятельностью священника и епископа. Описывая жизнь Афанасия среди отшельников египетской пустыни, Григорий говорит:

Великий Афанасий, как для всех других был посредником и примирителем.., так примиряет пустынножительство с общежитием, показав, что и священство является философией и философия нуждается в тайноводстве. Ибо он сумел в такой степени сочетать одно с другим и сводить воедино безмолвную деятельность и деятельное безмолвие (kai praxin hēsyxion kai hēsyxian emprakton), что убедил считать характерной чертой монашества скорее постоянство в образе жизни, чем телесное удаление от мира...

В Афанасии, кроме того, сочетается верность православной догматической традиции с высокой личной нравственностью: "его образ жизни служит правилом для епископов, а его догматы - закон для православия". В Восточной Церкви никогда не было споров о том, что важнее - вера или нравственность. Между словами апостола Павла о том, что "человек оправдывается только верою, а не делами закона", и словами апостола Иакова "вера без дел мертва" не видели противоречия: вера и дела воспринимались как две неотъемлемые части христианского образа жизни, точно так же как созерцание и деятельность - неотъемлемые части истинной философии.

Григорий умело пользуется традиционным для риторики приемом сопоставления положительного героя с отрицательными, на фоне которых его достоинства становятся еще более очевидными. Афанасий, как утверждает Григорий, не имел ни одного из недостатков, свойственных епископам его времени, которых Григорий резко критикует. Портрет Афанасия, написанный Григорием, есть ничто иное, как словесная икона:

Он был высок делами, но смирен сердцем; в добродетели никому не доступен, в обращении же весьма доступен; кроток, несклонен к гневу, сострадателен; приятен в слове, еще приятнее нравом; ангелоподобен наружностью, еще более ангелоподобен сердцем; когда налагал взыскание, оставался спокоен, когда хвалил (кого-либо), был назидателен. Притом ни одного из этих (качеств) он не портил неумеренностью (ametria), но и выговоры делал он по-отечески и хвалил как подобает начальнику; и мягкость не была у него слабостью, и строгость не была жестокостью; напротив, первая была снисходительностью, а вторая - благоразумием, обе же вместе - философией. Он нуждался лишь в немногих словах, потому что достаточно было самой жизни его для назидания; еще реже нужен был жезл, так как достаточно было слова; и еще реже нужно было сечь, так как достаточно было жезла, ударяющего умеренно.

Напротив, идейные противники Афанасия в описании Григория приобретают вполне карикатурный облик. Арий, например, характеризуется как "соименник безумия, который понес справедливое возмездие за необузданность языка, и умер в нечистом месте.., и расселось (чрево его), как у Иуды, за равное с ним предательство Слова". Юлиан Отступник, по словам Григория, "вознеистовствовал против Христа и извергнул из себя василиска нечестия, которого с давних пор носил в себе". Однако больше всех достается Георгию Каппадокийцу, который, согласно Григорию, не обладал ни одним из свойств, характерных для положительных героев - ни благородным происхождением, ни образованностью, ни приятной внешностью, ни благочестием:

(Это было) какое-то каппадокийское чудище.., худое родом и еще худшее разумом, не вполне свободное, но смешанное, подобно тому, как мы знаем о мулах: он начал с того, что прислуживал за чужим столом как некий раб, продавшийся за кусок хлеба, наученный делать и говорить все ради (насыщения) чрева; наконец, он достиг общественной службы, но получил в ней самое последнее место хранителя свиного мяса, которым питается войско, но потом употребил доверие во зло и жил ради чрева; когда же не осталось у него ничего, кроме собственного тела, он замышляет бегство и, переходя из одной страны в другую, из одного города в другой, в конце концов, к общему вреду Церкви, подобно какой-то египетской язве, достигает Александрии. Здесь кончаются его скитания и начинается злодейство. И хотя он не имел никаких достоинств, был непричастен свободной словесности, не был приятен в общении, не имел даже вида или пустой личины благочестия, однако же был страшнее всех в злодействах и в том, чтобы приводить дела в смятение.

Насколько достоверна информация о жизни Георгия Каппадокийца до его прибытия в Александрию, мы не беремся судить. Известно, что он был учителем Юлиана Отступника, который его не любил: когда Георгий был убит разъяренными александрийцами, разрубившими его тело на куски, Юлиан отметил, что, пожалуй, этот человек заслуживал даже худшей участи; впрочем, Юлиан подчеркнул, что ему стыдно за людей, решившихся на такое убийство. Последующие историки возложат вину за убийство Георгия на язычников, однако Григорий Богослов, как кажется, склонен был видеть в этом дело рук христиан:

Александрийская чернь... не выдержала необузданности этого человека и предала его злобу необычной смерти, а смерть отметила необычным надругательством. Вам известны и этот верблюд, и необычный груз, и новое возвышение, и первое и, думаю, единственное шествие, грозные и теперь для наглецов... Этот тайфун неправды, растлитель благочестия, предтеча диавола получает наказание, по-моему, не заслуживаюшее похвалы, ибо надо было смотреть не на то, что он должен был претерпеть, но на то, что нам надлежало делать...

Еще один прием, которым пользуется Григорий - сравнение Афанасия с его святыми предшественниками, занимавшими александрийский престол, а также с ветхозаветными праведниками. Григорий сравнивает Афанасия даже с самим Христом: "Для чего вам описывать этого человека? Павел... уже описал его, восхваляя Первосвященника великого, прошедшего небеса - да дерзнет и на это мое слово, ведь он называет христами живущих во Христе!". Торжественный въезд Афанасия в Александрию напоминает Григорию о входе Господнем в Иерусалим: Афанасий тоже въезжает в город на осленке, его тоже встречают дети и взрослые; только что не подстилают под ноги осла Афанасиева пальмовые ветви, во всем же остальном его вступление в город было "образом (eikōn) входа Христова".

В Похвальном Слове Афанасию нет систематического изложения христианской триадологии; есть лишь отдельные выпады против арианства. Впрочем, Григорий не забывает упомянуть о том, что, когда в среде сторонников никейского исповедания начались споры по поводу Божества Святого Духа, Афанасий направил императору исповедание веры с изложением православного учения о равенстве и единосущии Лиц Святой Троицы.

С богословской точки зрения представляют особый интерес рассуждения Григория по поводу латинской триадологической терминологии, содержащиеся в конце Похвального Слова. В ходе этих рассуждений Григорий высказывает несколько драгоценных идей по поводу догматических споров и схизм между различными Церквами:

Ибо как от почерпнутой воды отделяется не только то, что отделилось от руки, ее почерпнувшей, но и то, что вытекает сквозь пальцы из остающегося в руке, так и от нас отделяются (sxizetai) не только нечестивые, но и самые благочестивые, причем не только из-за догматов незначительных (peri dogmatōn mikrōwn), которыми можно и пренебречь (parorasthai axiōn),- что было бы не так страшно,- но даже из-за выражений, имеющих один и тот же смысл. Когда мы благочестиво говорим об одной сущности и трех Ипостасях,- причем слово "сущность" указывает на природу Божества, а слово "ипостась" - на личные свойства Трех,- и когда итальянцы думают точно так же, но, по бедности своего языка и недостатку терминов, не могут отличить ипостаси от сущности и потому заменяют термин "ипостаси" термином "лица" (prosōpa), тогда что получается? Нечто весьма смешное, или скорее плачевное. Суетный спор о звуках (hē peri ton ēxon smikrologia) приняли за различие в вере! Потом уже у нас увидели в "трех Лицах" савеллианство, а в "трех Ипостасях" арианство. Вот до каких изобретений доводит любовь к спорам! Что же дальше? Все время прибавлялось что-нибудь огорчительное,- ведь любовь к спорам производит огорчения,- пока наконец не появилась опасность, что вместе со слогами разделятся концы вселенной. Итак, видя и слыша все это, тот блаженный (Афанасий).., кротко и человеколюбиво пригласив обе стороны и строго исследовав смысл выражений, поскольку нашел их единомысленными и ни в чем не отступающими от учения (Церкви), дозволил (употребление разных) терминов, соединив (обе стороны) в отношении к реальностям... Это (деяние) предпочтительнее многих бдений и возлежаний на голой земле, которые полезны только тем, кто их совершает.

Речь здесь идет об Александрийском Соборе 362 г., на котором был поднят вопрос о значении терминов "ипостась" и "сущность". Собор не был попыткой примирить греческий Восток и латинский Запад: он состоял из восточных отцов, на нем обсуждались позиции греческих никейцев и греческих же омиусиан. Строгие никейцы были склонны говорить о Троице как одной Ипостаси, тогда как среди омиусиан употреблялась терминология трех Ипостасей в одном Божестве: для первых "ипостась" была синонимом "сущности", для вторых - синонимом "лица" (prosōpon). Вследствие различия в понимании термина "ипостась" никейцы воспринимали выражение "три Ипостаси" как три Божества, отличающиеся одно от другого по сущности, что звучало как скрытое арианство; омиусиане, напротив, считали, что в выражении "одна Ипостась" таится опасность савеллианства, то есть отождествления Личности (prosōpon) Отца с Личностями Сына и Духа. Еще до Александрийского Собора западный епископ Иларий Пиктавийский предпринял попытку примирить никейцев с омиусианами; Александрийский Собор стал следующим шагом на пути к этому примирению; полное восстановление церковного единства наступило уже благодаря Великим Каппадокийцам, которые окончательно определили значение термина "ипостась" как личностного существования и синонима термина "лицо". Что же касается латинского Запада, то лишь немногие богословы, подобные Иларию, который был знаком с греческой терминологией, могли вникнуть в суть спора о значении термина "ипостась": поскольку и hypostasis, и prosōpon переводились на латынь как persona, действительный смысл разногласий между никейцами и омиусианами ускользал от большинства западных богословов.

В цитированном тексте Григорий выдвигает несколько весьма важных тезисов. Во-первых, он подчеркивает, что разница в догматической терминологии не всегда означает разногласия в понимании самих догматов, и далеко не все догматические споры, возникающие между Церквами, являются следствием различия в вере; многие из них - всего лишь "суетные состязания о звуках". История Церкви знает много случаев, когда исповедание веры одной Поместной Церкви, переведенное на другой язык или понятое в контексте иной богословской традиции, воспринималось как еретическое и отвергалось другой Церковью. На этой почве возникали расколы, прекращалось евхаристическое общение между Церквами, их главы предавали друг друга анафеме. Потом проходило время, и люди понимали, что говорили на разных языках, но исповедовали одну веру: тогда церковное общение восстанавливалось. Впрочем, расколоть Церкви оказывалось гораздо легче, чем потом воссоединить их. Многие разделения, возникшие в эпоху Вселенских Соборов и позднее, остаются неуврачеванными до сего дня.

Не менее важен другой тезис Григория: существуют "незначительные" ("малые") догматы, по поводу которых допустимы разногласия. Это те догматы, которыми можно "пренебречь" ради церковного единства.

Третий тезис Григория, содержащийся в цитированном тексте: от Церкви нередко отсекаются не только "нечестивые" (еретики), но и те "самые благочестивые" христиане, которые или отвергли какую-то догматическую формулировку, заподозрив в ней ересь, или уклонились в неправильное понимание одного из "малых догматов". Эти люди, очевидно, остаются верными Церкви, хотя и оказываются вне общения с ней. Таким образом, не все христиане, отделившиеся от Церкви, непременно являются еретиками. Современный богослов, сравнивающий догматические традиции двух Церквей, некогда отделившихся одна от другой, нередко оказывается в ситуации, когда от него требуется определить, является ли то или иное учение ересью, несовместимой с общецерковным учением, или разногласием по поводу "малого догмата", допустимым в рамках единой церковной традиции, или вообще "спором о звуках", возникшим в результате недоразумения и непонимания.

Наконец, четвертый тезис Григория, заслуживающий внимания: работа по сохранению единства Церкви, стремление привести разделившиеся церковные группировки к единомыслию в богословских вопросах важнее, чем аскетические подвиги, "полезные только тем, кто их совершает". Такая идея может показаться неожиданной для Отца Церкви IV века, но не этому ли посвятили жизнь и сам Григорий, и Афанасий - борьбе за восстановление церковного единства, разрушенного в результате разногласий между несколькими богословскими партиями? Именно из-за необходимости участвовать в этой борьбе Григорий не стал отшельником, но принял на себя епископский сан и не побоялся оказаться в эпицентре бури. Именно из-за необходимости восстановить Православие во "вселенной" Афанасий не пошел по стопам Антония Великого, но взвалил на свои плечи защиту Никейской веры. И Григорий, и Афанасий жертвовали своим личным спасением ради спасения Церкви, но именно за это Церковь и назвала одного "Богословом", другого "Великим", признав обоих "вселенскими учителями" и столпами православной веры.

Разница в триадологической терминологии между греческим Востоком и латинским Западом стала очевидной уже в IV веке. На рубеже IV и V веков блаженный Августин напишет трактат "О Троице", где отправным пунктом станет не "монархия" Бога Отца, как это было принято на Востоке, но единство Божественной Природы: три Лица (personae) Троицы обладают единым действием и единой волей, дествуя как "одно начало" (unum principium). По Августину, Они суть одно начало и по отношению к Святому Духу, Который является "общим даром" Отца и Сына, будучи общением между Отцом и Сыном и любовью, которую Они изливают в наши сердца. Именно тринитарная доктрина Августина предопределила появление в латинском Символе веры утверждения об исхождении Духа от Отца и Сына (Filioque), ставшего одной из причин разрыва между Востоком и Западом. Хотя разрыв произойдет значительно позже, можно констатировать, что западная концептуальная модель Троицы, которая получила вполне законченный вид у Августина, уже в IV веке отличалась от восточной.

Святой Афанасий, который умел примирять созерцание с деятельностью и общежитие с пустынножительством, примирил, как утверждает Григорий, и Восток с Западом, когда дело коснулось важнейшего пункта христианской догматики - учения о Троице. Афанасий сумел показать, что вера у Востока и Запада одна, существуют лишь терминологические отличия. "Пусть это его деяние послужит назиданием и для наших современников, если только захотим взять Афанасия за образец",- замечает Григорий. Скольких церковных расколов Древняя Церковь могла бы избежать, если бы в ней было достаточно людей, которые, подобно Афанасию и Григорию, были способны возвыситься над терминологическими спорами и увидеть, что во многих случаях один и тот же догмат выражается в различных богословских традициях при помощи различных формулировок! Сколько церковных разделений можно и в наши дни уврачевать, если богословы сумеют, пользуясь методологией, разработанной Григорием, четко определить, что есть ересь, что - незначительное догматическое разногласие, а что - лишь терминологический спор.